Владимир Крупин - Живая вода

– Не спишь ведь, – сказал в темноте лесничий.

– Не сплю. Мы с тобой летом говорили, я думал и ни до чего не додумался. И в подполье был не из-за бревна. Я переживал, что малограмотный, а оказывается, ничего и не надо, надо только уметь жить.

– Всего-навсего, – сказал лесничий. – Тогда уж закурим. – Он сел, закурил.

Одегов услышал запах дыма и проснулся.

– А вот нынешняя пацанва, – сказал он, будто и не спал, – уже все, уже без мотора никуда. Товарищ Смышляев, отпустишь меня на три года? Через три года всех удивлю. Отпусти.

– На пенсию уйдешь – хоть на десять уходи.

– Тогда поздно, тогда сил не будет, нет, сейчас отпусти.

– Точно! – обрадовался Кирпиков. – Надо раньше. А то я соображать стал, а поздно.

– Я еще подумаю-подумаю и уйду, – сказал Одегов.

– И никто не скажет, что зря жил, – подхватил Кирпиков, – а я признаю – зря! Меня везде можно было заменить, и даже лучше.

– Не ври, – оборвал лесничий, – не наговаривай. То, что ты жил и живешь, это большой плюс для всего человечества.

– Но меня ж можно было заменить!

– Кем?

– Да хоть Пашкой.

– А его кем?

– Да хоть кем, – сказал Пашка. – Ой, ребята, давайте спать.

Они умолкли. Кирпиков не рассказал, что хотел: как было плохо в пивной, как обидели его сын и невестка этим дурацким кино. „А так мне, лешему, и надо, – подумал он. – Чему я их научил? Какой пример дал? Вот мне и вымстилось. Ладно, – вздохнул он, – лишь бы они не нажглись. А Машку пусть везут. Хоть увидит, как сохой пашут. Но разве без этого не проживет? Спокойно проживет“. И это он собирался сохранить, ложиться на заморозку?

– Вот уж действительно поверишь, – заговорил лесничий, снова садясь и снова закуривая, – поверишь, что человек распространяет вокруг себя магнитное поле. Ты ведь не спишь?

– Нет.

– И тем более сильное, чем напряженнее он думает. А вообще хорошо, Александр Иванович, что ты приехал, – сказал лесничий. – Именно ты. Я очень тебе благодарен. Вот, пожалуйста, тебе ответ, в данном случае тебя никто не мог заменить.

– Николаич, – сказал Кирпиков после молчания, – а ведь я хреновиной занимался – надо было мне здесь быть, пожар тушить, может быть, и спасли бы чего.

– Может быть.

Светало. Роса, похожая на иней, захолодила ноги.

Изгородь, поленница, баня, копешки сена барахтались в тумане. По пояс в тумане стоял лес. Лес был неподвижен, тяжел, но что-то дрогнуло вдруг в его вершине. Кирпиков вернулся в избу, присел на лавку, потом тихо лег, и сразу и неприятно вспомнилось, как он издевался над Варварой, спрашивая, как ему лежать в гробу. Он знал, что, несмотря на его плохое отношение, Варваре будет горе, и ему захотелось на будущее, чтобы предчувствие конца не обошло его и чтоб он, как кошка, заранее ушел. Он сел на лавке. Было душно, может, оттого, что хватил свежего воздуха. „Это плохо, что из-за меня будут переживать. Я не заслужил“. Вдруг как будто кто окликнул его. Он надернул сапоги и вышел.

За минуту ухода и возвращения многое переменилось. Туман стал рваться, вершины леса высветились.

И как кто поддразнил, подтолкнул Кирпикова, он полез по лестнице на крышу. Он подсмеивался над собой: старый дурак, куда тебя понесло, – а сам лез все быстрее, и чуть не задохнулся, когда достиг верха. Из трубы тянуло горьким запахом сгоревшей осины.

Кирпиков укрепился и посмотрел на лес.

Он успел.

Ах, с какой скоростью вылетело и стало расти солнце. Здоровенный красный зверь выгибал хребтину. Но это было первое впечатление. Не солнце выскочило, увидел Кирпиков, а вся Земля впереди обваливается, уходит вбок, чтобы скорей подставить, согреть все, что намерзлось ночью.

Земля упадала влево и вниз, а неподвижное солнце, к которому наконец-то она прилетела, росло и росло. Пока на него было не больно смотреть. Кирпиков оглянулся назад: сумрачно, холодно, но все уже ободрялось, готовилось к рассвету – и там начинали мелькать разводы, и в плывущем тумане обозначались лиловые пятна. Пришел со спины ветер, будто и он помогал пододвигаться к теплу, деревья дрожали, будто боялись не успеть. Земля все неслась к солнцу, подлезая под него снизу, как виноватый ребенок подлезает под руку матери и заглядывает в лицо. Земля торопилась так ощутимо, что вздрагивала от скорости.

Наконец Земля поднырнула под солнце и быстро поскользила, стараясь побольше своего места подставить под тепло, раз уж нельзя земному шару расстелиться, чтоб согреться враз. Туман разлетался, открывалась глубокая зелень хвойного леса, пестрели березы, роса на поле блестела. И все то, что передумалось Кирпиковым в это лето, все то, что было в давней и случайной его фразе: красота есть природа жизни, – было в одном начале дня. И таких начал у всех бывает не десять, не сто, а тысячи.

Солнце вознеслось и замерло, сияние его, приглушенное восходящим и бледнеющим туманом, перешло в тепло, и Кирпиков стал согреваться. Холодило спину, и он привалился к печной трубе и подумал, что вот уже своя кровушка и не греет и надо ей помогать. И вот, согреваемый с двух сторон – солнцем и кирпичами, – он понял вдруг, что наступило самое счастливое время в его жизни – старость. Ведь ему ничего больше не нужно, он никому не в тягость, а сам он знает, что нужно другим, и будет стараться помочь. И пока не было третьего звонка, он успеет еще многое. Он переберет, не откладывая на последнее озарение, свою жизнь, он постарается понять, почему у него была такая жизнь, а не другая. Он был благодарен памяти, что она жалеет его и вспоминает ему хорошее. Может быть, эта его память не только его, а всех родных и близких, и Варвара, и дети, и особенно Машенька не вспомнят его плохим, и этим он спасется.

Приедет Машенька, и он еще многое успеет ей рассказать. Где и приврет, не без этого.

Но ведь помнит же он, как сидели мужики на бревнах, на солнышке, и они, ребятишки, тут же, как кто-то из мужиков говорил о живой воде, как другой не согласился и проспорил и как подозвали Саню и сказали: „Ну чего, Санька, пахать ты мал, боронить велик, а за вином бегать в самый раз“. И как он, Санька, лётом летел в деревню. Маша сама скоро прочтет, как убитых русских богатырей исцеляли живой водой. Приносили эту воду спасенные ими птицы.

Тут вдруг действительно откуда-то сверху принеслась птица и села на крышу.

– Поздненько встаешь, голубка, – сказал ей Кирпиков. – Солнце-то уж вон где.

Но птица, налетавшись досыта, спрятала голову под крыло.

А день уже вовсю разошелся, будто и не было ночи. Никакая тучка не мешала солнцу греть землю и все, что есть на ней. Но такие дни посылаются не только для радости, они и для работы. Надо обязательно делать что-то хорошее и нужное, чтобы делом своим, пусть маленьким, отблагодарить за такой день. Но самое смешное, что делать в такие дни ничего не хочется. Так бы сидел да грелся на солнышке. А к ногам бы потихоньку падали листья, и земля бы потихоньку становилась золотой. Некоторым из листьев повезет упасть в воду, и они будут долго плавать по ней. Когда вырастают дети и внуки, надо приводить их к таким родникам.