Дукенбай Досжан - Шелковый путь

Маленькая ароматная дыня и маленькая гимнастка — их благоухание было одинаковым…

После этих событий Ягимус сильно переменился. На улице уже ни с кем не ссорился, на ребятишек не орал. Ходил этаким святошей, опустив глаза, под которыми темнели синие круги. Раньше катился по жизни мячиком, теперь сидмя сидел дома, как тыква на грядке. Скоро и совсем перестал показываться на люди. Кровать да домбра — вот и все приятели Ягимуса.

— Бедняга захворал, — решил мой отец.

Живет в ауле фельдшер, русский человек, незапамятно давно приехавший к нам из города. Уличное имя его — Першал-аксакал, то есть Старик Фельдшер. Спал, как и все казахи, на кошме, держал овец и, во всем уподобившись нам, ходил с бритой головой, носил тюбетейку, обшитую бисером. Этому Першал-аксакалу и сказал, видимо, отец про болезнь Ягимуса. Наведался к нему вечером фельдшер.

Он пришел с медицинской сумкой — и зонтик под мышкой. Зимой и летом старик не расставался с зонтом. Я был как раз у Ягимуса, сидел рядом с ним и листал журнал.

— Как живем, баранчук? — буркнул Першал-аксакал.

Зашуршал плащом, снимая его. Стянул с головы тюбетейку, нахлобучил ее на свое колено. Попросил подать полотенце. Долго обтирал бритую макушку, шею, лицо, поковырялся в ушах. Затем молча указал на чайник. Чаю попить фельдшер любил. Даже присловье такое принадлежало ему: «Еда в глотку не идет, коли рядом самовар не поет». Я, разумеется, вскочил и тотчас взялся за чайник.

— Э, такой богатырь! Копкар тебе надо тягать, а не валяться, — сказал фельдшер после того, как заглянул в рот Ягимусу и прищелкнул пальцами перед его глазами.

Першал-аксакал все болезни делил на две категории. Первая — от желудка, вторая — от испуга. На этот раз он нашел, что недуг имеет желудочную причину, и дал Ягимусу пригоршню белых и голубых таблеток.

— А вообще-то, баранчук, бабу тебе надо, — завершил он и расхохотался.

Причмокивая, один выдул весь чайник.

Но какой там «кокпар тягать» — вскоре мой бедный дружок еле мог на ишака сесть, чтобы развозить почту. Занемог он всерьез. И причиною была душа.

Он как бы с недоумением смотрел вокруг себя, не понимая, отчего ему столь худо, тогда как степь широка и жизнь привольна. Отчего это душа никнет, а земля словно засасывает его ноги. И не ходить ему весело среди высоких людей, и как будто в чем-то он прегрешил перед ними… Вечно унижен. А ведь мог бы тоже, как и другие, трудом своим кормить семью, держать дом, над которым высоко поднимался бы дымок очага. И ничего этого нет — так в чем же причина? Неужели его доля — до самой смерти прозябать в своем темном углу, не вкусив и крошки счастья?..

Ягимус не нашего рода, сын пришельца. Но не в этом, конечно, причина его несчастья. Вон фельдшер живет себе не тужит, а ведь и он чужак, хотя и бреет голову и на голове этой носит тюбетейку.

Нет, не тужит Першал-аксакал, прибывшим к нам из далеких краев. Ходит шуршит плащом болоньей. Неизменные на нем штаны галифе, растопыренные у бедер, словно рыбьи жабры; на ногах скрипучие сафьяновые сапожки. Выйдет поутру из дома, с важным видом осмотрит небеса, вернется и возьмет зонт. Через плечо повесит сумку.

Есть посреди нашего аула высокий холм, растет на нем одинокий карагач с отсохшей макушкой; под деревом деревянная скамья. С холма аул виден как на ладони. Фельдшер обычно сидит на скамейке, повесив сумку на сук. Подняв очки на лоб, вытянув ноги, он смотрит в раскрытый журнал «Акушерство», которой постоянно носит в боковом кармане… Старик медленно листает журнал, словно ищет между страницами запропавшую там иголку, и внешний мир в эту минуту не существует для него.

А у Ягимуса днем на работе минуты свободной не найдется, чтобы чаю попить. Вскочив с постели, одевается, поспешно умывается и бежит седлать своего серого, на котором, приторочив к седлу коржун, едет в центральную усадьбу, вздымая по дороге пыль. Не успевает солнце подняться на один бросок аркана, Ягимус уже возле почты. Там его поджидает Кумисбек, недовольно морщится и кривит рот, будто увидев перед собою клопа, и цедит сквозь железные зубы: «Товарищ Пахриддинов Жагимсыз (это «жагимсыз» произносит с ударением), когда же народ получит газеты и журналы, письма и извещения? Время уже скоро десять часов, а ты только заявился». И начальник почты смотрит тучей. «Не будем говорить про аул Косуйенки, который у нас под боком… Но когда же ты успеешь обойти чабанов, разбросанных, как птичий помет, по всем оврагам?» У Ягимуса характер тоже не ангельский, не может парень молча снести замечания начальства: «Как же, пропадут чабаны без твоих бумажек. Сегодня не успеют почитать, так завтра почитают. Прожили бы благополучно божий день, а газеты и журналы от них не уйдут, не бойся». Тут Кумисбека понесет по кочкам; «Ах ты, такой-сякой! Куда мы все придем, если будем идти вперед твоими шажками, коротконожка?! Пока ты возишься, реки высохнут, горы рухнут!» — «Ничего, зато пакость твоя останется!» — «Кого ты, ублюдок, уважаешь? Вестник с того света! Зараза! Подонок!» — «Ну-ка, заткнись или на, бери эту сумку!» — разойдется малец и швырнет почтарскую суму под ноги начальнику… Письма разлетятся по всей почте. Скандал, шум как на пожаре.

Заглянет какой-нибудь старик, возьмется рассудить, что и как. «Чего Ягимусу житья не даешь? — накинется на Кумисбека. — Сам-то чем занимаешься? Сидишь тут в прохладе, выставив свои серебряные зубы. Шел бы помог стригалям, с которых семь потов сойдет за день!» Обругает начальника и уйдет, после чего Кумисбек поубавит спеси. Но не потому, что совесть проняла, а из корыстных соображений.

Ягимус для него что жирный пирожок, от которого сколько ни откусывай, а он все целехонек. Обирает Ягимуса при каждой получке. Удерживает с него: то за почту наложенным платежом, которую Ягимус якобы доставил беспошлинно, то за новую почтарскую сумку, которую никто и не видел в глаза. А порою и вовсе ни за что, скажет: «Надо обмыть твою соломенную шляпу», — и нахально заберет половину зарплаты. А Ягимус, хоть и сварлив нравом, джигит вовсе не жадный, не крохобор какой-нибудь. Кумисбеку такого только и надо, поэтому он и не хочет, чтобы коротышка бросил работу.

— Оу, чего злишься, уважаемый? Не для себя стараюсь, для народа! А у тебя штаны лопнут, что ли, если чуть-чуть побыстрее будешь бегать… — принимается он вилять.

Похлопывая простака по спине, отправит его на работу.

И потрюхает Ягимус на ишаке в сторону Косуйенки… Пыль, жара. Самый полдень.

А на холме под карагачем все еще сидит почтенный Першал-аксакал, читает журнал «Акушерство», отрешившись от всего мира. Однако, надо сказать, он не просто сидит в свое удовольствие — фельдшер на горочке ждет больных. Но что-то никто не приходит в такую жару: народ сейчас на полях, а старухи и старики, оставшиеся в ауле, не очень-то обращают внимание на свои хвори.