Дукенбай Досжан - Шелковый путь

Поначалу письма от молодайки приходили чуть ли не каждый день. Потом реже. И настало время, когда письма совсем перестали приходить. Лишь однажды, когда Куандыку уже исполнился год и он начал перебирать по земле ножками, от невесты-вдовы прибыло письмецо. На жалком клочке бумаги кривилась виноватая надпись: «Апа, учебу закончила благополучно. Посылают на работу в Усть-Каменогорск. Как устроюсь, дам о себе знать». Словно святыню, пришпилила аульная старуха бумажку на свой белоснежный тюрбан и стала ждать вестей. И не сразу поняла, что это была последняя весточка от ее миленькой молодухи. Но наконец дошло до ума: надеяться больше не на что, придется внука подымать одной.

Недаром говорят: «Живой прокормится, живому хоть дохлая рыбка достанется…» Да будут благословенны все добрые люди аула — помогли ей вырастить внука. Кто руку протянет, кто подставит плечо — выручали, как могли. И жизнь у одинокой старухи получилась не лучше всех, но и не хуже многих. На миру, как говорится, и смерть красна, и бедность не видна.

Куандык ее подрос. А сама старуха начала слабеть, отдав все соки своей цветущей поросли. Но и внук радовал бабку. С детства был смышленым, учился хорошо, и его похвальными грамотами был наполнен семейный сундук. Закончив школу, отправился учиться дальше, в эту великую столицу Маскау; и слава аллаху всемилостивому, уберег он парня от сглазу, беды и горя — заканчивает в этом году ее жеребенок самую большую, высшую учебу!

«А ведь не зря мое солнышко приснилось мне в эту ночь! — вдруг, вспомнив, решает старуха. — Может, приедет навестить…»

Как-то весной пришло от него письмо: «Бабушка, приеду к началу лета, когда созреют первые дыни. Жди!» И переполошилось ее старое сердце. Как только оттаяла земля, принялась она устраивать дынную грядку, тюкая кетменем, словно птица клювом. Посадила раннюю дыню-скороспелку, тщательно ухаживала… Но внук так и не появился, а дыни перезрели и вытекли.

И когда уже вовсю полыхал июль, иссушающий мозги, от Куандыка пришло письмо: «Бабушка, не отпустили меня после экзаменов, а скоро отправят нас на двухмесячные военные занятия. Очень соскучился по тебе, бабушка, да что делать… Надо еще подождать, но главное уже позади — скоро завершу все и навсегда вернусь домой».

«Ах, соскучился ты, говоришь, жеребеночек мой! Бабушка твоя здесь еле кости таскает, а тебя все нет, хоть на один день приехал бы, порадовал меня. Учеба ведь не тюрьма, неужели нельзя вырваться на денек!»

Так думала аульная старуха, томясь и горюя. Не вынесла одиночества — зарезала одного из двух барашков, откормленных к встрече долгожданного внука. Вечером пригласила стариков, попросила их благословить трапезу…

Отправилась к Есиркепу, бывшему председателю колхоза, теперь же он превратился в муллу, поигрывающего четками, и в гадателя-прорицателя. Знала старуха, какой получился гадатель из Есиркепа, но также ведомо было ей, горемыке, что у него-то пророчеств дурных никогда не бывает…

Он рассыпал на белой скатерти кумалаки, сорок одну косточку урюка и, разделив на кучки, принялся вещать: «Внизу кумалаки легли нечетно, похоже, дитя твое собирается в путь-дорогу… Ну, конечно, нечет дальнюю дорогу означает. А что по сторонам у нас? По сторонам вышло три на три, значит, в животе у него не пусто, слышь, матушка? Брюхо-то, говорю, у него сыто… А вот наверху четыре — душа и совесть не в мире. Может, парень не всю правду выложил в письме? Что-то он скрывает. Наверное, ждать тебе недолго осталось, матушка, нагрянет неожиданно твой батыр — вон, гляди, конец кумалаков беспокойный, какую-то неожиданность сулит». И, пробормотав утешительную отгадку, Есиркеп выпроводил старуху.

А сегодняшний сон как объяснить? И хотя бабка Кунимпатша не особенно верила снам, но это сновидение взволновало ее настолько, что сердце чуть не выскочило из груди… Вроде бы у задней стены этого дряхлого дома, пропади он пропадом, стоял он, ее ненаглядный Куанжан, и она, не помня себя от радости, подлетела к нему, а он стоит безучастный и молчаливый. «Что случилось, жеребеночек мой? Почему такой бледный? — вскрикнула она. — А в дом почему не заводишь, крутишься вокруг да около, словно чужой?..» Внук молчит, волосы его растрепаны, взгляд блуждает, вид пришибленный. И тогда она, задыхаясь от жалости, вся вспыхнув огнем тревоги, схватила его в охапку и потащила домой… Тут и проснулась матушка Кунимпатша.

Может быть, деньги кончились, и не на что жить бедному дитяти, не на что ехать — иначе почему во сне ему не устремиться бы к родному порогу? И лицо отчего было таким грустным? Все эти мысли не давали покоя аульной старухе.

Она вывернула бархатную сумку и собрала все монеты, застрявшие в ней, присоединила их к остальным деньгам. Это был весь бабкин капитал — от ежемесячных тридцати рублей пенсии, из которых надо было потратиться на чай, сахар, другие мелочи — а остальное в сумку. И хотя матушка Кунимпатша не умела считать деньги, но на прикидку знала, что богатства у нее рублей пятьдесят наберется. Да еще и две пригоршни белых монет.

Внук ее рассказывал, прежде чем уехать, что город Маскау велик и находится столь далеко, что даже бешеный поезд еле добегает до него через трое суток. А билет стоит так дорого, что и вообразить трудно. И наверное, этих денег, набранных из сумки, все равно не хватит Куандыку, Куанжану, ее далекому внуку. А до пенсии еще далеко… и единственного барашка не сведешь на базар, ибо барашек предназначен для встречи Куанжана… Где же взять денег?

Думала, думала бабка и надумала: просить взаймы у гадателя Есиркепа, самозваного муллы, бывшего председателя. «Что ж, не отворотит лицо сверстник, поймет мою заботу, не прогонит, коли приду с поклоном», — полагала она.

И когда, захлопнув сундук, навернув на голову огромный женский тюрбан-жаулык, аульная старуха вышла из дома, солнце уже высоко гуляло над землею. Бабка покрепче захлопнула дверь и, чтобы не пролезли в дом собаки, примотала ее веревочкой к гвоздю. В ауле во все времена никогда не вешали замков. Может быть, потому, что люди боялись, как бы замок не спугнул святого богодара Кыдыра, который разносит по домам счастье. Что бы там ни было, но если надо было кому-нибудь уехать из аула хоть на месяц, то дверь завязывали на веревочку или просто крючок накидывали снаружи — и уезжали. По этим признакам всяк знал, что хозяева отсутствуют.

Дом Есиркепа возвышался на пригорке как бы во главе аула, и состоял из шести комнат. Домину такую махнул Есиркеп еще в те годы, когда был председателем колхоза. Бабка едва осилила тяжелые ворота, и то с помощью молодухи, которая выскочила во двор на выручку. Приветливая келин поздоровалась с поклонами, за руку ввела в дом, говоря: «Отец только что сел за чай, пройдите к нему, апа». И на самом деле — старичок Есиркеп сидел в углу парадной комнаты за малым дастарханом и угощал самого себя ароматным чаем. Когда-то, бывало, он встречал ее неизменным радостным, возгласом: «Уа, царица моя! Проходи на почетное место!» На этот раз сморщенный лоб его не разгладился, сгорбленная спина не выпрямилась, нависшие веки не поднялись — буркнул что-то вместо приветствия и остался сидеть на месте. Старуха даже испугалась за него: не случилось ли какой беды?