Дукенбай Досжан - Шелковый путь

С тех пор он опасался выходить с женой на прогулку, и ресторан обходит за три квартала, и в магазин не заглядывает…

Он испытывал блаженство от упругих, приятно покалывающих тело теплых струек циркулярного душа. Он знал, что время вышло, но продолжал стоять, жмурясь, в кабине. Минеральная вода, вырываясь из неведомых недр земли, ласково омывала, окатывала тело, пузырилась на коже, пенилась. Казалось, земля одаривала его своими живительными соками, вливала в него силу. Он действительно уставал в последнее время. Знакомый литератор любил повторять: «У змеи яд на языке, у человека — внутри». Должно быть, преуспевающего, удачливого джигита преследуют людская зависть и дурной глаз. Не они ли причиной и его ранней усталости? Не потому ли он стал чаще задумываться в последнее время, искать уединения, подолгу молчать? В душе он даже радовался тому, что обрел покладистость и степенность, что глазами мысли стал воспринимать все хорошее и худое, все доброе и злое, все успехи и неудачи, которые случаются с человеком повседневно…

Ну, было немало сверстников, друзей и приятелей, окончивших в одно время разные столичные институты. Сплошь видные, пылкие джигиты, как на подбор. И цену себе знали, и на удачу уповали. Бывало, из разных учреждений друг другу позванивали, о житье-бытье расспрашивали, по праздникам с женами и детьми друг к другу в гости похаживали. Иные, глядя на них, и восхищались, и завидовали. А как же? Были молодые, щедры душой, жадны до новизны, чутки ко всем и ко всему. А теперь? Служба оказалась беспредельным морем. Кого-то прибило к далеким берегам, кого-то затянуло в пучину. Словом, поредели с годами ряды. Когда-то казалось: ничто не омрачит их дружбу, никто не осквернит уста недобрым словом. Однако проза жизни подточила мечту, переиначила многие наивные представления. Один из сокурсников, снедаемый завистью, начал распространять о нем разные слухи. Дескать, и с начальством ладит, и квартиру больно скоро получил, и жена попалась кроткая и покладистая. И еще на собраниях всегда выступает удачно. И на работе обо всем на свете забывает. Что поделаешь… чем-то не угодил приятелю по институту. Должно быть, тому было бы больше по душе, если бы он, Семетей, слонялся как неприкаянный по улицам и грохотал, как пустое ведро. С того времени он и замкнулся в себе, строже приглядывался к друзьям-приятелям. «Домосед, — говорили теперь о нем, — канцелярская душа». И если он не по годам сдержан и осторожен, если с некоторой опаской оглядывается вокруг и часто предается грустным размышлениям, то этим переменам в характере он обязан все тому же любезному другу…

Истомленный, стоял он под упругими струйками, думал о том о сем и, вероятно, простоял бы еще долго, если бы дежурная не сделала ему замечание.

Он выбрался в тесную раздевалку. Сердце билось учащенно, голова отяжелела. Видно, перестоял, перегрелся. Может, и давление подскочило. Кое-как натянув одежду на влажное тело, протиснулся в узкий, душный коридор, глянул на часы. Пора на обед. С толпой страждущих направился в просторный зал столовой. Гул стоял, как на базаре. Проголодавшиеся, взмокшие от разных процедур диетчики кинулись к своим столикам, словно опасаясь, что кто-то займет их места. Есть какая-то странность в людской психике: в автобус лезут, как на штурм, из кино выходят, словно их подгоняет степной пал, и в санаторной столовой умудряются устраивать сутолоку. Без особого воодушевления принялся Семетей за обед: блеклый салат из увядшей капусты, морковного цвета сок, молочный суп, перловая каша. Он проглотил все без всякого аппетита и вышел на свежий воздух. Веселые солнечные блики играли на открытой площадке. Сидеть бы сейчас на скамеечке под старой раскидистой турангой, подставляя лицо ласковому солнышку! Но главный врач строго наказал придерживаться режима: после обеда полагается тихий час. Семетей зашел по дороге в буфет, купил к вечернему чаю копченой конины, отварную печень, десяток яиц и побрел к автобусной остановке.

Сухощавая молодка с насурьмленными бровями провожала старуху. Семетей учтиво поздоровался. Старуха благодарно улыбнулась и полезла в пыльную, раздрызганную «коробочку». Усевшись, она проворно подвинулась, со старческой непосредственностью поманила Семетея сесть рядом. Он купил два билета, сел, и старуха тотчас принялась выкладывать ему свои беды-болести.

— Бедняжка — не везет ей в жизни, — начала она, подавшись вся к нему. — Я о дочери своей говорю. Видел на остановке? Так вот, говорю ей: пока еще не отцвела, найди себе кого-нибудь, устраивай свою судьбу, не то поздно будет. Не слушает. Бросай, говорю, эту работу. Разве дело — с утра до вечера еду разносить в столовой, где кормятся тысячи людей? Не понимает.

Рассказывая, старуха то и дело косилась в окно, смотрела туда, на остановку, где все еще стояла худенькая, поникшая молодая женщина.

— Выходит, лечиться приехал? У Букалая моего живешь? — продолжала разговорчивая старуха. — Э, милый, ему тоже не позавидуешь. Баба совсем на голову ему села. Был мужик, стал тряпка. Я ведь до сих пор живу сама по себе. Никому не в тягость. Но чувствую… одряхлела. День здорова, два больна. Притащилась издалека, из-под Саратова, думаю здесь дожить свой век, если мои детки, Букалай и Акалай, приютят у себя.

И потом, бредя домой по пыльной тропинке, Семетей не мог отделаться от холодка, навеянного словами «если приютят у себя». Это родные-то детки могут не приютить престарелую мать! Бедная, бедная! Неужели она ночами недосыпала, своим белым молоком сына и дочь вспоила, молодостью, красотой, жаром сердца жертвовала, чтобы потом, когда они вырастут и окрепнут, умолять их о приюте! Предки говаривали: «Даже если трижды на спине снесешь мать в священный город Мекку, и то остаешься перед ней в долгу». Разве на старости лет матери не положено восседать на самом почетном месте? Разве не должны благодарные дети подать ей первую чашу за дастарханом? Нет, нет, не может быть, чтобы Букалай был таким черствым. Он, бедняга, случайно покалечил руку и потому так прибит, а мужик, кажется, простой и открытый, как переспелый кукурузный початок.

С молодых лет Семетей больше всего на свете опасался сомнений. На собственном опыте познал: если сомнения переступили однажды порог твоего дома, считай, очаг твой покинула удача. Закрались в душу сомнения — разладилась жизнь, все валится из рук. Вот и сейчас, прислушиваясь краем уха к монотонной исповеди старухи, он тщетно отгонял от себя все сомнения и подозрения.

Отворив скрипучие деревянные ворота, Семетей и старуха вошли во двор. Букалай, увидев их, потемнел лицом.

Нет, он не обрадовался приходу матери. Сунул руки в бездонные карманы пузырившихся галифе, изобразил на лице улыбку, похожую больше на гримасу, процедил сквозь зубы, как оттолкнул: «А, вернулись, значит… А сноха ваша на работе…»