Дукенбай Досжан - Шелковый путь

— Оу, сыпеке, куда же вы направились? — спросил кто-то.

— Как будто не знаешь? Сыпеке боится запылиться, — серьезно пояснил другой.

— А что высокомерие обижает людей, он не думает?!

Собеседник его даже сплюнул от возмущения:

— Какое ему дело до чумазых нищебродов!

«Ойе, и в самом деле! — думали люди. — Он же ведь сыпа! Избранник судьбы! Он привык к поклонению, слава и почет сопутствуют ему испокон веков. Если он будет, надрывая живот, ковырять землю, пасти скот с посохом в руке, торговать честью и словом, копить добро, то тогда он никакой не сыпа, а один из заурядных смертных, рабов аллаха, которыми и без того обременена земля. Такие, как сыпа, — редкость; они — благо жизни; всем своим существом, истинной бескорыстностью, пренебрежением к суете сует они подчеркивают лживость и пустоту жизни, никчемность земного прозябания. Мы, серые букашки, просыпаемся чуть свет. Бывает, даже к бабе, лежащей рядом, лишний раз не прижмешься. Вскакиваем с постели, совершаем омовение, спешно готовимся к утреннему намазу. Хриплым спросонья голосом ведем благочестивые разговоры с аллахом. А сыпа в это время безмятежно похрапывает на мягкой перине; блаженство покоя он перемежает с негой любви. Мы же, пробормотав намаз, с головой окунаемся в повседневные заботы, спешим на выпас, отбиваем кетмени, пугая стуком малых детей, роем арыки, сооружаем запруды, обливаемся грязным потом. Сыпа между тем в зубах ковыряется, за дастарханом восседает, чаевничает. Мы до обеда спины не разгибаем, пыли вдоволь наглотаемся, ищем спасения от нещадного солнца, пьем противный теплый шалап [25] Кислое молоко, разбавленное водой. , швыряем камнями в соловьев, которые начинают некстати петь, когда мы в редкой тени намереваемся чуток вздремнуть. Но разве вздремнешь, когда разные мыслишки назойливо лезут в голову. «Ойлай, я ведь забыл спросить у такого-то, чтобы вернул должок, а тому-то сам по горло должен. И по бахче наверняка мальчишки-сорванцы шныряют, дыни воруют, и присматривать некому». Тут и про сон, и про усталость забудешь. Порой даже не замечаешь, куда бежишь. А сыпа в это время прогуливается по речке или озеру, чтобы искупаться да освежиться. Красотке своей он приказывает сготовить вкусный обед. Да, да, вот так он живет, не тужит. Мы, бедняги, после обеда хватаемся за поручни деревянной сохи, до хрипоты покрикиваем на вконец отощавших кляч. У лошадок копыта — щелк-щелк, у нас в суставах — хруст-хруст, в груди — хрип-хрип. И все равно тащим ноги, как проклятые, волочимся за сохой. Сыпа же, наевшись мяса жирной ярочки, отдыхает в тени за юртой на чистых стеганых одеялах, мурлычет песни, о красивом и возвышенном мечтает. Нам же и до самых сумерек покоя нет: надо измученных лошадок и единственного холощеного верблюда пустить на выпас, положить в воду рассохшийся лемех, заменить черенок кетменя, закрепить мотыгу. Еле живой притащишься домой, переступаешь через порог, и тут начинается новый ад. Свихнуться можно, ей-ей! Дети, мал мала меньше, чумазые, оборванные, орут, дерутся, как черти. Понадаешь им тумаков, вытолкаешь взашей из юрты, на жену ворчишь: «Вечно у тебя, растяпы, казан пустует!» — «Да я ошалела с твоим выводком, — огрызается она. — Сил моих больше нет. Ух!» Ты распаляешься пуще: «Придешь измученный, язык, как собака, высунешь. А дома и пожалеть тебя некому». — «Ишь ты! Пожалеть его надо! — зло усмехается жена. — Поищи себе другую!» — «Ну и найду, домой приведу!» — «Найди! Приведи! — кричит жена. — Может быть, тогда отдохну от вас, живодеров!» Ойхой, с бабой ругаться — напрасно силы изводить… Сыпа в это время потягивает густой коричневый чай со сливками; потом обувается в сапоги на высоких каблуках, облачается в легкий, просторный халат и отправляется гулять по аулу. Где сборище, где веселье, где ха-ха-ха да хи-хи-хи, там на почетном месте восседает сыпа, на струнах домбры тренькает.

У тебя же, несчастного, едва хватает сил, чтобы проглотить мучную похлебку. Тут бы и отдохнуть. Но в юрту вваливаются, точно разбойники с большой дороги, твои голоногие, голопузые, сопливые, крикливые сорванцы. Но нет уже у тебя сил наставлять на путь истинный эту ораву. Едва коснувшись головой земли, проваливаешься замертво, точно в бездну. Так храпишь, что полог юрты колышется. А сыпа усы поглаживает, посмеивается, поблескивает маслеными глазками, опьяненный кумысом и женским вниманием. Потом он идет домой, не идет, а точно плывет, игривую песню поет, распаленную грудь на прохладном ветерке остужает. В чисто убранной юрте на пышной перине поджидает его возлюбленная, истомилась, бедняжка, млеет. Хмелея, ныряет сыпа в ее горячие объятия. Мы, черная кость, на жесткой ветхой подстилке ворочаемся с боку на бок, ногами сучим, головой об землю бьемся — жуткие сны видим. Просыпаемся: ойхой, где постель, а где — ты. Тесно: дети лежат вповалку, жена разметалась во сне, ласки ждет. А тебе не до ласк: спина ноет, руки-ноги как свинцовые, голова гудит, шевельнуться мочи нет. Вздохнешь только и опять проваливаешься в черную пучину. Вот у сыпы — жизнь! А ты только прозябаешь, копошишься день-деньской, как муравей. У сыпы жизнь — полная чаша, у тебя — дырявое решето. У него — сафьяновые сапожки, у тебя — прохудившиеся стопки на босу ногу. У него во всем лад да благодать, у тебя — все кось-наискось, шиворот-навыворот. Э, пропади все пропадом. Вот так-то, люди! Потому-то мы и почитаем сыпу и втайне завидуем ему. За то, что он умеет жить, умеет радоваться и наслаждаться жизнью; за то, что в нем воплотились многие чаяния и мечты задавленного работой, нуждой, вечно голодного мытаря-труженика…»

Сыпа молча ехал в сторонке.

Старики в назидание молодым пространно рассказывали историю женитьбы сыпы. Отец его, известный во всей округе необыкновенной словоохотливостью, был прозван Бекеном-болтуном. Он занимался тем, что, разъезжая по аулам, изощрялся в словесных спорах, попросту говоря, молол языком. Однажды во время одной из таких поездок настигла его весть о том, что жена родила сына. Болтливый Бекен тогда ответил: «Мне все равно, кого она там родила. Для меня важно, что вновь освободилось ложе!»

Сын, появившийся с этими словами на свет, ничем не походил на словоохотливого родителя. Он рос молчуном, тихоней-неженкой и, кроме домбры, ничем не интересовался. Говорил всегда резко, без обиняков. Прошло время, отец состарился, сын вырос и стал джигитом. Появилась у отца забота: женить сына. Ездил он по аулам, присматривался к девушкам, выбирал невесту. Приглянулась ему наконец дочь-певунья одного бая-богача из рода мангитай. Но избалованная, строптивая байская дочь и слышать не желала о каком-то сыне болтливого Бекена. Тогда отец решился на хитрость. Он посоветовал сыну затеять с байской дочерью старинную игру. Суть игры состояла в том, что джигит дарит полюбившейся девушке тобык — надколенную баранью чашечку — с условием, чтобы она постоянно носила ее как талисман при себе. Устанавливается определенный срок игры, в течение которого джигит имеет право в любое время потребовать предъявления тобыка. Если при ней тобыка не окажется, она проигрывает. Если же по требованию джигита девушка немедля подаст надколенную чашечку, выигрыш остается за ней.