Виктор Колупаев - Звезды

— Пусть общество признает меня виновным. Сам я этого не могу признать.

— Хорошо. Тогда прямой ответ на вопрос. Вы любите эту женщину, жену великого Оверкранца, которую зовут Миррей?

— Я люблю эту женщину! Я люблю Миррей. Зал загремел выкриками и топотом ног. Торн, пожалуй, впервые за все это время обвел зал взглядом. Тысячи рук, вытянутых вперед с опущенным вниз большим пальцем, ясно говорили, что все считают его виновным. Ульма имеет полное право выстрелить в него… Его взгляд остановился на ложе космолетчиков. Там было тихо. Он разглядел лица своих друзей, с которыми он должен был через несколько дней стартовать, чтобы пробиться в преисподнюю. Никто из них не повернул большой палец руки вниз. Он знал, что они не оправдывают его. В их глазах он все равно был виновен. Но они не могут без своего командира, они жалеют его, они еще ждут, что он покается и попросит, чтобы ему снизили меру наказания. В полете нет Охотников, в полете нет женщин. Пусть он там пишет свои письма. Уж они-то постараются, чтобы эти письма никто не увидел, ни эта женщина, ни Охотники.

Торн вдруг пожалел, что не раскрыл им свою тайну. Тайну, которую еще никто не знал, потому что все боялись ее узнать. Если он сейчас умрет, никто ее не узнает. Может быть, когда-нибудь кто-нибудь из них наткнется на нее снова. Но не струсит ли тот человек? Нет, не струсит, если только он, Торн, сейчас не струсит. И он чуть-чуть покачал головой. Космолетчики поняли, им придется лететь без своего командира…

Ульма ждала разрешения, чтобы выстрелить. Оверкранц подвинулся к ней поближе. Лицо его было спокойно и бледно. Он сказал:

— Ульма, отпустите его. Он уйдет в космос и, возможно, не вернется никогда.

— Нет! Ни за что! А вы? Вы! Ведь он опозорил вашу жену. И вы еще можете за него просить?

— Он хороший космолетчик. Только из-за этого, Ульма. У нас мало таких осталось. Корабли часто не возвращаются.

— Нет! Он получит свое.

— Вы решительная женщина, — усмехнулся Оверкранц.

Зал ревел. За прозрачным куполом Арены стояла непроглядная чернота.

— Миррей, — сказал Главный Администратор, — чисто формальный вопрос к вам. Вы знаете этого человека?

— Только по его портретам в журналах и газетах.

— Вы любите его?

— Нет.

— Торн, у вас еще есть возможность просить о помиловании.

— Я не чувствую за собой вины. Я люблю ее. И я не буду просить о помиловании.

— Миррей, — снова обратился к ней Главный Администратор. — Вы можете быть свободны.

Она встала. Она снова взглянула ему в глаза.

И он не отвел их. Что-то такое было в его взгляде, словно он жалел ее и прощал. Но ведь только что она сама в душе пожалела и простила его. Однако у него в глазах это было совсем по-другому. Он словно отдавал ей все и жалел ее, потому что она ничего не может взять, потому что она ничего не видит. Космолетчик был горд и не боялся смерти. Чтобы любить ее, издали, ни словом не обмолвясь об этом, он готов был умереть. Он был готов умереть, но не отказаться от своей любви к ней!.. Миррей и раньше бывала здесь, в зале Большой Арены, правда, в качестве зрителя. Она видела, как другие молили о пощаде или отказывались от своей любви, впадая в истерику. На это было неприятно смотреть, противно. И она никогда не жалела тех людей. А этот космолетчик жалел ее. Жалел, что его уже не будет, а она все еще будет жить. Все еще будет по вечерам кутаться в золотистую накидку и смотреть в окно, за которым всегда непроглядная темнота. Оверкранц, как и подобает идеальному мужу, всегда будет почтительно холодным, чопорным и понятным до последних мелочей… Миррей знала, что взгляд космолетчика будет теперь преследовать ее. Она растерялась и отказывалась что-либо понимать.

Миррей повернулась. Нужно уйти, иначе что-то произойдет. Она сделала шаг.

— Миррей, я люблю тебя! — крикнул Торн, вставая.

Она остановилась. Она не могла заставить себя уйти. Она оглянулась.

— Но почему, почему?

Это были первые слова, сказанные ими друг другу. Торн стоял с улыбкой на губах, радостный и сильный. И его радость, непонятная, но искренняя, словно он подарил ей целый мир, который она так хотела иметь, заставила Миррей на мгновение забыть этот зал. Все в ней потянулось к нему, как травинка к солнцу. Странное чувство, не испытанное еще ею никогда ранее, охватило сердце. Она забыла, что несколько минут назад проклинала его, а потом жалела. Ей захотелось прижаться к его груди, дотронуться до его лица руками, прильнуть к нему и не обращать внимания на все, что о ней будут говорить.

Она сделала маленький шаг вперед. Не замечая этого, сдернула с себя золотистую накидку, смяла в руках и прижала к груди. Голые ее плечи заблестели коричневой кожей на потеху толпе. Зал визжал от восторга, но она не слышала этого. Она видела только его. И его радость, неизвестно как, начала передаваться ей. И она неожиданно для всех улыбнулась ему.

— Миррей! — крикнул Главный Администратор. — Вы свободны! Вы можете уйти! Вам лучше уйти отсюда!

Но она не слышала этого голоса. Что-то не известное ей знал этот космолетчик, что-то такое, что притягивало ее к нему.

— Что произошло с вашей женой? — нервничая, спросила Ульма у Оверкранца. — Почему она не уходит?

— Ах, Ульма, это совершенные пустяки… Хотите, я отвезу вас домой?

— Домой? Сейчас?!.. Как бы не так! Оверкранц видел больше, чем все остальные.

Все наблюдали только внешнюю сторону происходящего. Но он знал много больше, ведь он был шефом Охотников. Сотни преступлений, заключавшихся в том, что Он и Она любили друг друга, прошли перед его глазами. Да, Оверкранц знал, что такое любовь. И поступки этих людей, необъяснимые для всех других, были для него понятны. Он видел и внезапное смятение Миррей, и силу Торна. Он понимал их обоих.

Космолетчик знал, что эта женщина никогда не видела его. Ну, может, мельком, в толпе, на маскараде, в огромном магазине. Так видишь сотни тысяч людей за свою жизнь, не обращая на них внимания… Ни за что на свете он не захотел бы, чтобы Миррей оказалась здесь. Он написал ей одно-единственное письмо, но не успел отправить. Он должен был отправить его и уйти в полет. На этот раз они прорвались бы в преисподнюю, и он уже не вернулся бы назад, потому что ничто не удерживало его здесь. Но хитроумная Ульма нашла его письмо, и вот он и Миррей здесь. Торн был уверен, что эта женщина, видящая его впервые, спокойно отметет от себя все подозрения и уйдет с Арены под грохот аплодисментов. А он останется здесь. Но он умрет не трусливой смертью. Он умрет гордо, он покажет всем, как можно умереть за любовь. А вдруг у него найдутся последователи? Конечно, найдутся! Ведь Арена редко бывает пустой. Он и сам чей-то последователь. Он лишь маленькое звено в цепи событий, которые должны привести людей к свету и счастью. Торну не нужно было заставлять вести себя так, а не иначе. Сердце подсказывало ему его поступки. А сознание было согласно с сердцем. И когда он крикнул: «Я люблю тебя, Миррей!» — он считал, что это последнее, что он успеет сделать. Для него было полнейшей неожиданностью, когда она остановилась и спросила, почти крикнула: «Но почему?»