Евгений Пермяк - На все цвета радуги (сборник)

Хотя я и относился к Стёпе с добродушной насмешливостью, всё же сейчас я почувствовал его первым охотником, а себя – вторым. Ведь он уже добыл на своём веку шесть корсаков, а я – ни одного.

Спустя некоторое время дым показался из ближнего выхода.

– Давай, паря, дыми, дыми! – приказывал Стёпа. – На полный мех шевели, чтобы ему ноздри разъело.

И я дымил «на полный мех», качая мехи правой рукой и левой придерживая дымило.

Так прошло немало времени. Корсак не появлялся.

– Степан Кузьмич, – обратился я к своему набольшему, – никак, на пустую нору напали?

Только я произнёс эти слова, как Стёпа крикнул:

– Эх, сундуки! Проглядели… Вон он где! Сыпь теперь ему соли на хвост – остановится.

Оказывается, мы проглядели четвёртый выход, и серая степная лисичка – корсак – воспользовалась именно этим выходом.

– Значит, пропало наше дело! – с грустью сказал я.

– А ты, паря, не горюй, – посоветовал мне Стёпа. – Заслоняй ход. Забивай его. Один выскочил, а другой, может быть, там.

Охотничий пыл меня бросал слегка в дрожь, когда я заделывал четвёртый выход.

Стёпа, заметив это, сделал замечание:

– С такими торопыгами сам торопиться начинаешь… Ну да ничего. Это корсачонок выбежал: ноздри у него не выдержали. А матёрые в норе.

И он не ошибся. Не прошло и двух-трёх минут дымления, как в сетке оказалось сразу два корсака.

Стёпа молниеносно скрутил их там и крикнул мне:

– Давай их живьём в мешок!

Я помог ему скрученных и запутавшихся в сетке корсаков положить в мешок и туго свернуть его, так, чтобы звери лишились возможности двигаться. Пока мы этим занимались, из норы, освободившейся от сетки, выбежали ещё три корсака: матёрые и корсачонок. Стёпа ударил себя кулаком по лбу.

– Так тебе и надо, старый дурак! – сказал он себе, видимо повторяя слова деда. – Не заступил нору… И всё ты, Фёдор! – напустился он на меня. – Вам, городским, только двустволками в чаек пулять, а не то чтобы зверя брать…

Корсаков, не заходя в деревню, мы доставили на станцию, где сдали их живьём.

Сдавая, Стёпа сказал:

– Мне ситцем, а ему шапкой рассчитывайтесь.

За живых корсаков уплатили вдвое. Зверьков посадили в клетку вместе с тремя другими, сказав, что теперь их можно отправлять в Омск, какому-то учреждению со странным названием «Живзверьзагот».

Я получил хороший корсачий треушок. Мне ещё причиталась «сдача»: ситцем, нитками, чаем, керосином – чем я пожелаю. От «сдачи» я отказался и попросил приплюсовать её к доле набольшего зверолова, но тот сказал на это:

– Уговор был у нас – и́сполу. Исполу и получай.

Тогда, чтобы не обижать моего дружка-товарища, я выбрал себе цветной шарф, и мне ещё дали катушку ниток. Стёпа взял только ситец. Когда ему намерили положенное, он попросил на бумажке написать, «во сколь ценили корсаков и сколько и почём намерили ситцу».

Продавец исполнил это и, попрощавшись со Стёпой за руку, сказал:

– Если что, Стёпа, будет опять – отоварим по твоему усмотрению.

– Бывайте здоровы! – помахал рукой Стёпа, взваливая мешок с ситцем за плечи.

Когда мы пришли в Карасинскую, Стёпа деловито положил мешок перед матерью и сказал:

– Ситчишко, маманя, тебе на платье и свекровке на юбку.

– Спасибо тебе, родимец, – целовала его старуха, – за то, что ты свекровку-колотовку не забываешь!

Когда сели ужинать, Степан попросил «испить с устатку» жбан браги. Мать поставила брагу. Он отхлебнул глоток и сделал замечание:

– Беда, какая ядрёная! Для меня пожиже надо варить да сахару класть.

– О чём разговор! – согласилась бабушка. – Сказано – сделано.

Об охоте Стёпа не начинал разговора первым. Это могло выглядеть несолидно. И лишь когда вернувшийся с заимки отец спросил его: «Как зверовали, мужики?» – Стёпа скупо рассказал об охоте, не роняя моего достоинства, а даже похвалил меня:

– Из Фёдора будет толк. Может…

Взрослые переглянулись, не обронив, однако, ни единой усмешки.

Перед сном мать мыла Стёпу в корыте на кухне. Стёпа капризничал, скандалил. Жаловался на мыло, которое ему ест глаза. Потом ему велели выпить кружку парного молока и уложили спать.

Из всех дедушкиных былей-небылей Миша больше всего любил рассказ про хмельную вишню. Рассказ про то, как жадная мельничиха, чтобы не выбрасывать вишню, на которой настаивала настойку, решила скормить ягоды уткам. И как утки съели эти хмельные ягоды и повалились вверх лапками.

Очень смеялся Миша, когда жадная мельничиха хмельных уток приняла за дохлых и ощипала их до перышка, чтобы добро не пропадало.

Ещё громче хохотал Миша над концом рассказа, когда голые, ощипанные утки в себя пришли. Ожили. На ноги поднялись, и мельничиха на всю улицу выла: уток жалела.

И дед хохотал, рассказывая внуку эту смешную байку.

А внук вдруг задумался и сказал:

– А что, дедушка, если лесную птицу хмельными ягодами накормить… Бери тогда большущих тетеревов без ружья.

Дед вначале посмеялся над внуковой выдумкой, а потом задумался. И было над чем.

В тайге зимой тетерева держатся стайками. Голодные птицы падки на всякую пищу. И если насыпать тетеревам хмельных можжевеловых ягод, брусники, черники и всего того, чем они кормятся, может быть, и в самом деле без ружья можно будет птицу добывать.

Поразмыслил дед над внуковой подсказкой и принялся настаивать хмельные ягоды. Хоть и не верил дед в эту хитрость, а отчего не попробовать, внука не потешить.

Настоял дед множество ягод. Чуть не целое лукошко их наморозил. Отправился с внуком в тайгу на тетеревиное место. Поставил кормушечку в виде столика, насыпал на стол хмельное угощение и был таков.

– Вечером, внук, придём. Посмотрим, что будет.

Пришёл Миша с дедом под вечерок. Крадутся к полянке. Видят: по кормушке большущий тетерев ходит. Пошатывается.

– Не спугнуть бы, – предупреждает дед.

Какое там! Тетерев себя не помнит – никого не видит. Бормочет, как пьяный дурак. Бери и клади его в мешок.

Так и сделали.

– А корм где? – спрашивает дед. – Неужто всё лукошко ягод один съел?

Сказал так и видит: неподалёку от кормушки другой пьяненький тетерев валяется. А потом и третий…

Стали ходить вокруг хмельной привады и столько хмельных тетеревов набрали, что и мешок тесен оказался.

Чуть не в пляс пустился дед. И не столько добыче рад, сколько тому, что внук его, Миша, сообразительным, толковым мальчиком растёт. А это всего дороже.

Дорого было и то, что не для погибели внук заполучил столько тетеревов, а для пользы оскудевших дикой царь-птицей лесов. На другой день приехали из птичьей переселенской конторы и спрашивают:

– Ну как, Мишенька, протрезвели твои крылатые забулдыги?

– В полной исправности, – отвечает вместо Миши дед. – Только я им для опохмелки ещё винной брусники подсыпал, сонными-то им легче будет в клетках дальнюю дорогу перенести. И не почуют, как за тысячи вёрст окажутся и дальний лес за свой родной примут. Примут и птенцов высидят. А птенцы-то, – шутит дед, – подрастут и постоянную прописку получат: тульскую, брянскую, московскую, питерскую… Одним словом, ту, куда умчат их на «Ту»…