Евгений Пермяк - На все цвета радуги (сборник)

Снова послышалось «так-так», и Серёже было предложено отужинать с нами. Он не отказался. И, слегка покраснев, сознался, что его продуктовые запасы, рассчитанные на десять дней, иссякают.

Мальчуган, появившийся здесь десять – пятнадцать минут тому назад, вдруг стал милым сыном и любимым внуком для двух чужих и неизвестных ему людей.

Его уложили спать в сторожку. Дали ему подушку и покрыли марлевым пологом от комаров. Мы же прокоротали ночь у костра, надеясь отоспаться днём.

Когда Серёжа уснул, Иван Макарович объявил мне:

– Далеко пойдёт парень. Такой не только слюду найдёт – всю землю наизнанку вывернет, всё золото выпотрошит! И там, где о нём не слыхивали.

И я верил в это. И мне так хотелось, чтобы Серёжа нашёл слюду! Пусть тоненький пласт. Пусть крохотное месторождение, не имеющее большого значения. Это подымет его в своих собственных глазах. Это будет его настоящим началом трудной профессии.

Серёжа проснулся поздно. Уха, сваренная Иваном Макаровичем, уже остыла. Подогрели. Старик приготовил ему пополнение продуктовых запасов. Я подарил Серёже свой «вечный» электрический фонарик.

Он сказал:

– Ой, что вы! – А увидев, что фонарик дарится ему от всего сердца, сказал: – Я давно мечтал о нём…

Затем, проверив, как работает фонарик, он ещё раз поблагодарил меня и положил его в нагрудный карман…

Серёжа не торопясь надел свои резиновые сапоги, взвалил потяжелевший вещевой мешок, затем вооружился своим посохом с железным наконечником, напоминающим копьё, и стал прощаться.

Мы обменялись адресами. Вскоре послышалось удаляющееся «буль-буль». Серёжа уходил вверх по реке…

– Найдёт, думаешь? – спросил Иван Макарович и, не дожидаясь ответа, сказал: – Обязательно найдёт. Такие всегда находят.

Из всех так называемых «святочных рассказов» мне особенно памятен тот, что я слышал от старого мастера фигурного литья Мирона Михайловича Поварова.

Рассказывал он его мне примерно так…

– Не знаю, как в старые годы у вас в заводском обиходе, а в наших рабочих семьях не было заведено украшать ёлки. Не объясню почему. То ли потому, что до крайности тесно жили, вернее же всего – каждая копейка была на счету. А у господ ёлки случались преобязательно.

И такие, доложу я тебе, аховые ёлочки наряжались, что не наглядишься на них через окна с улицы. Совсем, бывало, закоченеешь на тридцатиградусном, а оторваться не можешь. Кажись, недели мало, чтобы дотютельно разглядеть всё, что горит, сверкает, блестит и отсвечивает на весёлых еловых веточках.

Рабочих ребят, само собой, не допускали на такие ёлочные веселья. В коренных уральских заводах твёрдо знали, кому и что положено. Я тоже своё место знал, свой порог. Однако же…

Однако же жизнь всякое вытворяла, особливо в ночь под Новый год. И со мной такое случилось, что и поверить немыслимо. Меня, понимаешь, допустили на такую ёлку, лучше которой во всём нашем горном округе не было и не могло быть. Главная эта была ёлка. Ёлка в доме его превысоко и выше того – господина горного начальника. Над всеми он царём и богом был.

Моя матушка, Любовь Корнеевна, у горной начальничихи находом подённо услужничала. И по всей видимости, услуги моей матери для молодой барыни были столь многоценны, что она согласилась впустить меня на ёлочный маскарад для барчат.

Не чудо ли?

Только в чём я мог появиться на такое торжество? В материных подшитых валенках? В латаных байковых портках? В линялой сатиновой косоворотке?

В чём?

А начальничиха из быстрых умом была. Живёхонько придумала нарядить меня лесным лешачком и посадить под ёлку.

Сказано – сделано. Долго ли господским портнихам сшить лешачиную одёжку с хвостом, смастерить обутки с копытцами. А маску-шапку с рожками ещё того проще сделать.

Примерили всё это на мне, научили лесным ужимкам, лешачьим прыжкам и пляскам. Я рад-радёшенек. Дома пробую, как лучше других потешать. Я, надо сказать, всегда любил веселить людей. Тягостно ведь жили тогда…

И вот, изволишь ли видеть, настал жданный вечер. Зажглась из красавиц красавица всецветными лампочками. В эти годы уже появилось электричество. И кому-кому, а горному начальнику его первому провели. Ослепнуть впору от радужного сияния и мигания. Такой свет! И столько всего на ёлке понавешано, что не только меня, девятилетнего мальчонку, взращённого в темноте, но сановитых господ инженеров этакая украсительная незнаемость околдовывала. И вдруг, понимаешь…

И вдруг, понимаешь, грянула неземная музыка во все смычки, в неведомо сколько труб и флейт. Отродясь я такой не слыхивал. На ёлке каждый шаричек, каждая бусинка, звёздочка, заделистая безделушечка – всё до последней блёсточки зазвучало. И я, кажись, от рожек до хвоста зазвучал, под ёлкой сидючи…

И вот, представь себе, распахнулась большая двустворчатая орлёная дверь – и опять чудо! Через неё парами, тройками хлынули царевичи, королевичи, золотые принцы, серебряные витязи, голубые гусары, алые уланы и не поймёшь кто ещё… А с ними лилейные принцессочки, кисейные барышнешечки, разнопёстрые бабочки, легкокрылые стрекозочки, искристые снежиночки, огневые жар-птичечки… Не упомню, кого и кем нарядили важные матери.

Я себя не чую. Млею и таю, в поднебесье витаю…

Хоровод вокруг ёлки завели. Песню начали складно. Большие и маленькие пели. Какие-то тихие струны им славно подзванивали. А потом снова музыка. Протяжная такая. Танцы начались. Не простые танцы. Выгибные, хлипкие, чопорные. Видать, хорошо этому мастерству господят обучали.

А я у самого комля под ёлкой таюсь. Глаз с госпожи-барыни не свожу. Знака жду, когда до меня черёд дойдёт.

Дошёл черёд. Барыня музыкантам кивнула и меня из-под ёлки глазами позвала.

Во всю медь принялись трубы плясовую греметь. Я молнией из-под ёлки высверкнул и посреди зала принялся копытцами такую дробь отбивать, такие коленца выдавать, так высоко подскакивать, что и всамделишному матёрому лешему не осилить бы, пожалуй, мою прыть.

Все на меня – во все глаза. А я пуще того… Господская мелочь рты поразинула, опешивши. И большие господа едва ладоши не отбили в лад, моему плясу хлопаючи. Госпожа-барыня предовольнёшенька, что такую потеху придумала. И как только кончилась музыка, оборвался мой искромётный пляс, все ко мне. Все с похвалами, с улыбками, с «браво-бис» окружили меня. Но тут, понимаешь…

Тут осечка случилась. Слетела с моей головы маска-шапка с рожками… Слетела – и большую перемену произвела. Все улыбки, хлопки, все «браво-бис» как ветром сдуло.

Не тем я оказался. Не из тех, кому дозволено в этом доме плясать.

Первым узнал меня главный царевич в солнечной парче. Им начальников сын был наряжен. Узнал он меня и на всю залу закричал: