Дэвид Седарис - Усилитель вкуса

Искусство с самого начала пленяло меня тем, что мои родители в нем не смыслили. То был заветный интерес, наши с Гретхен тайные узы. Но теперь знатоками искусства заделались все. Даже наша бабушка-гречанка имела свое мнение: если на картине нет Христа, на нее и смотреть не стоит. В остальном бабуля была нещепетильна: хоть Джотто, хоть Жорж Руо [2] французский художник-экспрессионист. — Esquire , лишь бы герой висел на кресте либо, наоборот, простирал руки к небу перед целой толпой народа. Бабушке нравилось, чтобы на картине рассказывалась какая-то история. И мне тоже нравилось, хотя бабушкиной любимой историей я не интересовался. Поэтому в Северокаролинском музее мне был милее «Вид рынка в гавани», чем вещи Кеннета Ноланда [3] американский художник-абстракционист. — Esquire . Впрочем, когда приходилось творить самому, я склонялся скорее в сторону Ноланда: куда проще чертить треугольники, чем правдоподобно рисовать селедок. Пока родители не проложили путь в галерею, я казался им первопроходцем. Теперь же они меня раскусили: ладно бы подражатель, так ведь еще и ленивый. Глянув на мой зеленый квадрат на контрастном фоне (тыквенного оттенка), отец попятился на шаг и заключил:

— Совсем как у… как бишь его там… на Аутер-Бэнкс живет [4] Аутер-Бэнкс — архипелаг у побережья Северной Каролины, популярный курорт. — Esquire .

— Собственно, это скорее в духе Эллсуорта Келли, — сказал я [5] Эллсуорт Келли — американский художник-минималист. — Esquire .

— Значит, твой Келли набрался мыслей у этого парня с Аутер-Бэнкс.

Наверно, в пятнадцать лет я был не настолько эрудирован, как старался показать, но «История искусств» у меня имелась, и я знал, что восток Северной Каролины — далеко не питомник художественных стилей. Вдобавок я почти не сомневался, что серьезный художник ни за что не размахнет свою подпись на полхолста и не поставит восклицательный знак после своего имени.

— Много же ты знаешь, — возразила мать. — Творчество — это когда с правилами не считаются. Верно, Лу?

И мой отец откликнулся:

— В самую точку! В следующий раз они купили портрет, автора которого я назову Брэдлингтоном. — Он алкоголик, — объявила мать, словно пьянство было гарантией качества. Брэдлингтон понравился всем, кроме бабушки, а мне — в особенности. Вспоминались некоторые работы Гойи из моей «Истории искусств» — самые поздние, где лица словно бы намалеваны ножом вместо кисти.

— Сделано с чувством, — постановил я. — Навевает… мысли. Через несколько месяцев они купили еще одну вещь Брэдлингтона — портрет мальчика, распростертого на спине в канаве.

— Звездами любуется, — сказала мать, но, по мне, глаза у мальчика были пустые, точно у покойника. Я решил, что родители подают надежды, но, увы, вместо третьего Брэдлингтона они принесли работу Эдны Хибель. То была не картина, а литография: девушка с корзинкой собирает цветы. Желтые лепестки сочетались с новыми обоями на кухне, поэтому литографию повесили над столом. Для меня идея подбора картин под обои была святотатством, но мама хваталась за любой предлог для покупки чего-то новенького. Она купила софу, которую продавец назвал «Навахо», а к ней — керамическую вазу метр с лишним в высоту, на которой повторялся узор обивки. В вазу ставили сушеный морской овес — под цвет рамки висящего рядом пейзажа. Мамина сестра Джойс, которой мы послали фото нашей новой спальни, стала нам втолковывать, что североамериканские индейцы — это не только мягкая мебель.

— Вы вообще себе представляете, как этим людям живется? — вопрошала она. Джойс ездила волонтером в резервации Нью-Мексико, и от нее мать узнала о беспросветной нищете и идолах-качинах. Отец предпочитал племена Океании. Маски из его коллекции — ухмылки да оскалы — обосновались на лестнице. Я было понадеялся, что знакомство с индейской культурой побудит родителей отделаться от некоторых первых приобретений. Но мать возразила:

— Как я могу расстаться с Мистером Кричем? Он еще не вырос в цене.

Тогда я учился уже на втором курсе колледжа, и до меня начало доходить, что имена, панибратски упоминаемые моими родителями, в масштабах страны не известны и никогда известны не будут. Заговорите о Брэдлингтоне со своей преподавательницей искусствоведения в Университете Кентукки, и она, вынув изо рта карандаш, переспросит:

— Как-как его зовут?

— Алкоголик. В Северной Каролине живет. Вы его не помните? — Извините, но мне это имя ничего не говорит.

Что до прочих — Эдн Хибель и Стивенов Уайтов — то их работы рекламировались в журнале ARTNews, а не в Artforum, а их картины и гравюры «с гордостью демонстрировались» заодно с декоративными колокольчиками в какой-нибудь галерее «Зов чайки» или «Розовые закаты», обычно на курортах. Я пытался втолковать это родителям, но они и слушать не хотели. Ну ладно, сегодня моя преподавательница не знает Брэдлингтона — но попозже узнает, черт подери, как только у него печень сдаст.

— Так уж иногда получается в жизни, — говорил отец. — Художники начинают цениться только после смерти. Вспомни Ван Гога!

— Значит, после смерти начинают ценить любого? — спросил я. — А если меня завтра переедет грузовик, то как? Картина, которую я написал на прошлой неделе, будет стоить миллионы?

— Не-а, не будет, — сказал отец. — Понимаешь, умереть не достаточно — еще и талант какой-никакой нужен. У Брэдлингтона таланта хоть отбавляй, у Хибель тоже. Барышня, которая сделала нам журнальный столик, останется в вечности, но ты лучше на славу не рассчитывай.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил я.

Отец присел на «Навахо»:

— Я хочу сказать, что твое творчество не похоже на искусство.

— А ты, значит, знаток?

— Думаю, что да. — Ну тебя на фиг, думай, что хочешь, — сказал я ему.

На самом деле я с полуслова понял, о чем говорит отец, хотя ни за что бы не сознался. Плоды моего творчества в лучшем случае походили на домашние задания. От рисунков и картин этого следовало ожидать: в живописи и графике надо упражняться, но даже мои поздние концептуалистские работы были чистым ученичеством. Почтовый конверт, набитый обрезками ногтей, модель Мемориала Линкольна из тянучек: в других руках подобные объекты приглашали бы к диспуту, а в моих казались надуманным выпендрежем. Не просто домашние задания — а домашние задания двоечника.

В тридцать лет я порвал с искусством домашних заданий, а еще лет через десять, вскоре после переезда в Европу, начал коллекционировать живопись. У меня есть несколько полотен французской и английской школы, в основном портреты XIX века, но больше всего я дорожу голландцами XVII-го. «Обезьяна с персиками», «Мужчина, убегающий из горящей деревни», «Крестьянка с грязной пеленкой» — на такие прямодушные названия можно положиться. Авторы — в основном младшие сыновья бесконечно более талантливых отцов, но если произносить их имена достаточно веско, люди не остаются безразличны. («Вы сказали Ван дер Поль? Припоминаю — кажется, я видел одну его картину в Лувре».)