Дэвид Седарис - Усилитель вкуса

Рассматривая картины из моего собрания, люди умолкают. Сцепив руки за спиной, наклоняются к холстам, — скорее всего, гадают, много ли я заплатил. Меня так и подмывает объяснить, что каждая обошлась дешевле, чем стандартный бильярдный стол. Я лично бильярдом не интересуюсь, так почему бы не потратить эту сумму на то, что мне действительно нравится? Кроме того, полотна вырастут в цене — может, и ненамного, но со временем я наверняка смогу окупить потраченные средства, так что в некотором роде я просто хранитель. Но я отмалчиваюсь — зачем разрушать иллюзию? Пусть меня принимают за богача с тонким вкусом. За знатока. За коллекционера.

Меня выводят на чистую воду, только если приходит настоящий коллекционер. Или мой отец, что еще хуже. В прошлом году, приехав в гости, он всю неделю вслух сомневался, все ли у меня в порядке с головой. У меня есть полотно, где изображен оркестр кошек — с музыкальными инструментами в лапах. По словесному описанию можно подумать, что это китч или нечто умилительное. Но в реальности смотреть на эту картину сладостно-жутко: музыкантши больше смахивают на монстров, чем на домашних питомцев. Висит этот оркестр в гостиной. Спросив, сколько я заплатил, отец сокрушенно — точно при виде автокатастрофы — покачал головой.

— Сынок, — проговорил он. — Тебя-то они и дожидались.

Что бы я ни купил — хоть картину, хоть покрывало для кровати, отец приходит к одному и тому же выводу: я дурачок, и люди моей дуростью пользуются.

— Почему же вещь, которая за триста лет не сгнила, не может стоить так дорого? — спросил я, но отец уже перешел к другому оскорблению общественного вкуса — работе голландской школы. На картине изображался мужчина, которому оперируют ступню мучительным и примитивным методом.

— На эту я бы и двух минут смотреть не стал, — сказал мне отец.

— Как тебе угодно, — сказал я.

— Даже если бы я сидел в тюрьме, и на стене там больше ничего бы не висело, я не стал бы время на нее тратить. Глядел бы на свои ноги или, там, на матрас, но на это — ни за какие коврижки.

— А что, тебя хотят в тюрьму посадить? — поинтересовался я с плохо затаенной надеждой в голосе.

— Да нет, — сказал он. — Но тому, кто тебе это продал, в тюрьме самое место. Не знаю уж, сколько ты заплатил, но если больше десяти долларов, подай в суд — это же мошенничество.

В последний раз покосившись на картину, он начал тереть глаза, словно в них попал слезоточивый газ:

— Ох ты господи. Где была твоя голова?

— Зачем так агрессивно? — спросил я. — О вкусах не спорят. — А затем, что вкус у тебя мерзопакостный, — отрезал отец. И вслух задумался о Треснувшем, который до сих пор висит у него в холле, у двери в гостиную. — Три комка глины, прилепленные цементом к дощечке, а я каждый божий день сижу и на него смотрю, — сказал он. — Не просто там краем глаза. Пристально. Созерцаю, если ты понимаешь, что это такое. — Понимаю, — сказал я.

Пока мои родители не увлеклись коллекционированием произведений искусства, они покупали много всего замечательного. И самая лучшая вещь — бетонная садовая скульптура, которую они где-то отыскали в начале 1960-х. Это мухомор — наверно, фута три высотой — с красной шляпкой в крапинку. У подножия гриба удобно устроился добродушный гном. Отец поставил гриб на заднем дворе, и нас с сестрами поразило — да и теперь поражает — лицо гнома. Он настолько примирен с жизнью! Другие плачут и места себе не находят, когда их вкус ругают или осмеивают, но гном абсолютно спокоен. С бороды свисают сосульки, на остроносые башмаки карабкаются слизняки. «И что с того? — словно бы говорит гном. — Дело житейское». Даже в переходном возрасте, когда у нас развилось чувство иронии, мы никогда не подозревали нашего гнома в пошлости. Никто ни разу не воткнул ему в рот зажженную сигарету, никто не осквернил его, пририсовав половые органы, как случалось с Мистером Аэростатом или маминой Кухонной Колдуньей [6] популярный сувенир-талисман, по поверью на кухне, где есть такая фигурка, никогда ничего не подгорает. — Esquire . Мы с сестрами поочередно покинули родительский дом, и задний двор превратился в свалку. Под сломанными велосипедами и кучами неизрасходованных стройматериалов обосновались змеи, но, приезжая погостить, каждый из нас, собрав волю в кулак, храбро шел во двор ради аудиенции у Мистера Мухомора.

— Далась вам эта статуэтка, — говорила мама. — Фу-ты ну-ты, можно подумать, будто вы в трейлере выросли. Стоя у себя в гостиной в окружении своего собрания, мать часто предостерегала нас, что столкновение со смертью пробуждает в людях худшие черты характера. — Вы-то думаете, что между собой ладите, но только погодите, пока нас с отцом не станет и вам придется делить наследство. Тогда увидите, какие вы оглоеды.

Мы с сестрами всегда воображали, что, когда пробьет час, спокойно пройдем по дому, помечая вещи табличками со своими именами. Тарелки для десерта — Лайзе, миксер — Эми, и так далее, никаких раздоров. Но, как это ни досадно, мы обнаружили, что мухомор хотят заполучить все — и ничего, кроме мухомора. Он олицетворяет, какими когда-то были наши родители, и мы считаем его произведением искусства — в отличие от всех вещей в комнатах. Так и вижу, как после смерти отца мы бешеным галопом врываемся в двери, пробегаем мимо Хибель и Брэдлингтонов, мимо Треснувшего и Мистера Аэростата, по индейской территории, и, сталкивая друг дружку со ступенек, все, как один, поседевшие, несемся к бетонному мухомору.

Эдвард Кинхольц — американский художник-концептуалист, автор инсталляций и скульптур-коллажей, часто работал в сотрудничестве со своей женой Нэнси, их произведения выдержаны в духе социальной сатиры. — Esquire

французский художник-экспрессионист. — Esquire

американский художник-абстракционист. — Esquire

Аутер-Бэнкс — архипелаг у побережья Северной Каролины, популярный курорт. — Esquire

Эллсуорт Келли — американский художник-минималист. — Esquire

популярный сувенир-талисман, по поверью на кухне, где есть такая фигурка, никогда ничего не подгорает. — Esquire