Лори Ли - С Рози за стаканом сидра

Она совершенно не умела управлять своими чувствами: даст тебе затрещину и тут же обнимет на погибель твоим истрепанным нервам. Стоило ей порезать палец или опрокинуть кастрюлю, как она поднимала крик, от которого кровь застывала в жилах, и тотчас же забывала об этом, пустившись вприпрыжку или затянув песенку. Мне чудится, что я до сих пор слышу, как она возится в кухне, слышу ее тревожные крики и вопли, время от времени божбу, возгласы удивления, строгий приказ всем вещам оставаться на месте. Оттого, что на пол падал уголек, у нее вставали волосы дыбом; раздавался громкий стук в дверь, и она с визгом подскакивала вверх. Мир, в котором она жила, был лабиринтом, состоявшим из силков и ловушек, об обнаружении которых она неизменно возвещала криками ужаса. Из сочувствия к ней было невозможно и самому не подпрыгнуть вверх, хотя человек быстро привыкал не обращать никакого внимания на эти сигналы тревоги. В конце концов это были всего лишь формальные приветствия дьяволам, которые гнались за ней по пятам.

Зачастую, когда она действительно занималась делом, а не кричала, мать вела непрерывный внутренний монолог. А то отвлеченно подхватит твою последнюю фразу и в ответ споет что-нибудь в рифму. «Дай мне кусочек пирога», — скажешь ей, к примеру. «Тебе кусочек пирога? О, да… Дай мне кусочек пирога! Отдай мне сердце навсегда! Буду я тебя любить! Буду я его хранить! Пока мне не придет конец. Так стережет пастух овец, тра-ла…»

Когда наступало затишье в битье глиняных горшков и моя мать была в хорошем настроении, она сочиняла частушки про местных типов, пронзавшие человека насквозь, словно трезубец:

Это характерный пример остроты, экономности и свободы ее стихов. Миссис Оки, заведующая почтой в нашей деревне, — милейшая и добрейшая женщина, но ради рифмы мать могла бы пожертвовать кем угодно.

Наша мать не признавала никаких часов, и неточность во времени всосалась в ее плоть и кровь. Особенно небрежна была она, когда дело касалось автобусов. И тех, которые она упустила, куда больше, чем тех, которые ей удалось поймать. В то вольготное время, когда в Страуд ходили только почтовые повозки, она часто держала их по целому часу, но когда появился автобус, она не обнаружила между ними никакой разницы и все продолжалось по-старому. Лишь заслышав гудок автобуса, мчавшегося к нам по извилистой дороге из Шипскума, она начинала свои сборы. Потом она нахлобучивала шляпу и принималась носиться по кухне со своими обычными воплями и причитаниями.

— Где мои перчатки? Где сумка? Черт, вот наказание господне! Где мои туфли? В этой дыре никогда ничего не найдешь! Да помогите мне, идиоты, и не галдите — я так и знала, что из-за вас опоздаю. Холера! Вон он идет! Лори, беги останови его. Скажи, что я мигом…

Я взбираюсь на придорожную насыпь, едва успев, как всегда, и переполненный автобус останавливается в клубах газа.

— …Говорит, сейчас придет. Нужно найти туфли. Она говорит, она мигом…

Горе мне; я стою, заливаясь краской; шофер нажимает клаксон, а все пассажиры повысунулись из окон и в ярости машут зонтами.

— Опять эта матушка Ли. Опять потеряла туфли. Эй, давайте там, пошевеливайтесь!

Потом из-за насыпи, снизу доносится нежный и веселый умиротворительный голос матери.

Иду — ау! Вот перчатки потерялись. Погодите секундочку! Иду, мои голубчики.

Наконец запыхавшаяся и улыбающаяся, в помятой, съехавшей набок шляпе и болтающемся шарфе, появляется мама, прижимая к себе корзинки и кошелки, спотыкаясь, продирается через крапиву и, икая, усаживается на свое место.

Когда не ходил ни автобус, ни почтовая повозка, мать отправлялась в магазин за четыре мили пешком и возвращалась домой с полными кошелками продуктов, роняя на землю пачки чая. Когда ей это надоедало, она брала велосипед Дороти, хотя так по-настоящему никогда и не овладела секретами этой машины. Она довольно ловко управлялась с ним во время езды, но ей никак не давались премудрости остановки и отправления. Чтобы она сдвинулась с места, нужно было, чтобы кто-то из деревенских разогнал ее, а чтобы остановиться, она въезжала в живую изгородь. Со страудским кооперативным магазином, где она числилась постоянным клиентом, у нее была достигнута специальная договоренность. Успех предприятия зависел от чуткости слуха и точного расчета времени. Это было красивое зрелище, которое стоило посмотреть. Несясь с горы под уклон, не вращая педалей, и направляясь к главному входу в магазин, она испускала один из своих криков; из боковой двери, промчавшись через весь магазин, выскакивал прошедший специальную выучку продавец и хватал ее. Он должен был быть и молод и проворен, потому что если б он промахнулся, она бы растянулась у полицейского участка.

Наша мать была клоуном, несуразным и романтическим, и никто никогда не принимал ее вполне всерьез. Однако в глубине души она отличалась тонким вкусом, восприимчивостью, неунывающим нравом, который, какие бы удары не посылала ей ее злая судьбина, так и остался до конца незлобивым и не сломленным. Бог знает, откуда она его взяла или как ей удалось сохранить его. Но она любила этот мир и видела его в сиянии никогда не меркнущих надежд. Она была художником, светочем, самобытной личностью и никогда не подозревала об этом…

В самых первых моих воспоминаниях моя мать предстает передо мной красивой, сильной, щедрой женщиной, но за ее нервной болтовней неизменно проглядывала основательность хорошего воспитания. Всего через несколько лет она казалась согбенной и изношенной; ее могучее здоровье быстро подточили начавшиеся затем переживания и голод. На этой второй стадии я и помню ее лучше всего, потому что на ней она задержалась дольше всего. Я вижу, как она, с растрепанными волосами, из которых сыплются шпильки, в мешком сидящем на ней платье, слоняется по кухне, макая сухарь в чашку чая; ее глаза устремлены на какое-то просветляющее откровение, она вскрикивает «Ах» и «Ох» и «Вот, говоря о Тонксе…» или декламирует Теннисона, требуя моего внимания.

С ее любовью к пышному убранству, вечно не застланными кроватями, грудами незаконченных подборок из газетных вырезок, с ее табу, суевериями и болезненной стыдливостью, ее сочувствием к гонимым, ее замечательной величественностью, смертным ужасом перед «благородными» и доскональным знанием всех царственных домов Европы, она была беспорядочным скопищем непримиримых между собой вещей. Служанкой, родившейся в шелках. Несмотря на все это, она давала пищу нашим косным умам, неизменно и незаметно поражая их видением красоты. Истощая наше терпение и изматывая нервы, она непроизвольно открывала нам предметы своей любви, все время развертывая перед нами исполненное такой естественности и такое легкое для нашего понимания представление о природе и человеке, что мы в то время даже и не замечали этого, а вместе с тем оно настолько соответствовало истине, что мы никогда его не забыли.

Читать дальше