Пенелопи Гиллиатт - Отличный кусок дерева

— В каком смысле — не преуспела? — спросила Мэрион.

— Потому что вчера я стирала, а это значит, пришлось открыть дренажный люк, иначе вода не уходит как следует, так что Вилли не смог продолжать сегодня свою работу.

— Настоящее болото, — сказал Вилли. — Мать всегда затевает стирку, когда мне нужно работать. Вокруг инструментов хлопают мокрые полотенца, и шест занят. Дети, посмотрите-ка, что я для вас сделал, несмотря на вашу бабку.

Он дал детям довольно уродливые, но прекрасно выполненные шкатулки с их инициалами, вырезанными на крышке.

— Чудесные ручки, — сказала Мэрион. Наступило молчание. Вилли встал и, достав из углового буфета одного из принадлежавших жене фарфоровых Бемби, сказал:

— Мать нашла их, идя на работу.

— А одна не подходит, — заметил наблюдательный четырехлетний малыш.

— Это мы поправим, — сказал Вилли.

— Не важно. Мне и так нравится, — сказал малыш.

— Это — временная, — сказал Вилли.

— А что вы теперь сооружаете? — сказала Мэрион, изображая интерес.

— Он делает книжный шкаф на золотую свадьбу наших друзей, — ответила Дорис.

— Шкатулки нужно покрасить, — сказал Вилли. — Я этим займусь, когда раздобуду подходящую морилку. С такими вещами нельзя спешить. Да еще полировка. Я думал, шкатулка подойдет мальчику в будущем для запонок.

— Ты, отец, ничего не доводить до конца, — сказал Билли.

— Нет, почему же, — сказала Дорис.

— А вон та планка, что он так и не покрасил на кухне? — спросил Билли.

— Он увлекся другим, — ответила Дорис.

— Телевизором, — сказала Мэрион.

— Так вот подарок друзьям на золотую свадьбу, — сказал Вилли, не обращая на нее внимания. — Сейчас такое корявое дерево, просто отвратительно.

— А как насчет той метровой доски что стояла у тебя в холле? Она все эти годы была в прекрасном состоянии, — сказал Билли.

— Мне была нужна доска чуть больше, — сказал Вилли.

— Ну и что? — сказала Мэрион.

Последовало молчание.

— И что? — сказала Мэрион.

— Ваша свекровь на велосипеде повезла ее распилить. Она была привязана к велосипеду. Ничего трудного. А полки у нас в бункере были. Хорошо еще, что я их сохранил. Столько лет, а ничуть не покоробились. В сырую погоду мы вносим их в дом, — сказал Вилли.

Дорис вышла приготовить чаю.

— Не говорите ей, — сказал Вилли, — но у меня есть еще один отличный кусок дерева, чтобы расставить фарфор в этой нише. Сюрприз! Без единого изъяна.

— А размер? — спросил Билли. — Доморощенные столяры уверены, что их собственное дерево никогда не коробится. Он не покоробился?

— Если немного отодвинуть горку и гарнитур из трех предметов, ниша получится большая.

— Полагаю, она поэтому их и отодвинула, — сказал Билли.

— Она все время все переставляет. Женщины всегда так, — сказал Вилли. — Я увидел, что она взяла шест для белья, а он подпирал вещь, которую я только что склеил.

— А на чем она гладит, когда вы раскладываете на гладильной доске свои инструменты? — спросила Мэрион.

— На обеденном столе. Чтоб его не испортить, она подкладывает восемь одеял, да старую простыню. Не скажешь, чтоб она была неаккуратная. Все продумывает.

Вошла Дорис с чаем.

— Мы говорили про глажку, дорогая, — сказал Вилли. Ради меня она часто пользуется чугунным утюгом, не хочет, чтоб он заржавел. Никогда не знаешь, когда тут останешься без электричества. Помните, когда не было света в Нью-Йорке. Помните, сколько это причинило несчастья.

— Вы не должны позволять, чтобы ваша жена и готовила, и работала, да еще добывала для вас материал, — сказала Мэрион.

— Странным образом в женщинах уживается что-то отжившее вместе с анархизмом и тягой к новому, — сказал Билли.

Вилли сурово посмотрел на него и сказал:

— Не смей так говорить со своей матерью.

— Отец тоскует по своей мастерской, — сказала Дорис.

— Садовому сарайчику.

— Если это — садовый сарайчик, то это моя вина. Я сохранила лозы, которыми он зарос.

— Гордится, — сказал Билли, обращаясь к Вилли. — И правильно.

— Они застят свет, — сказал Вилли.

— Да там окна — квадратик шестнадцать на шестнадцать. Да к тому же стекла матовые, — сказал Билли. — Нечего удивляться, что не видно.

— Восемнадцать на восемнадцать, — поправил Вилли. — Ты помогал мне мальчишкой вставлять их. Лет десять тебе было. Странно, отчего ты не помнишь размеров.

— Дорогой мой, это было так давно, — сказала Дорис. — У него не такая память, как у тебя.

— Зато он никогда не забывал поливать твои кактуса, — сказал Вилли.

— Кактусы, — сказала Мэрион. Зазвонил телефон. Мэрион сняла трубку.

— Конечно, она привыкла к телефону, раз она библиотекарша, — сказал Вилли.

— Никак не могу к нему привыкнуть, — сказала Дорис.

— Это один из ее джентльменов поставил, — продолжал Вилли.

— Я всегда говорил, что от него только лишний расход, но ее джентльмен заявил, что он ему нужен, чтобы с ней связываться.

— Это из больницы, — сказала Мэрион Вилли, — Вас спрашивают.

— Повесь трубку. — Наступила тишина, он топнул ногой и хватанул на кухне пива. — Никто не обязан отвечать на звонки, если он не желает.

— А чем же ваш муж целый день занимается? — спросил в четверг на следующей неделе у Дорис один из ее «хозяев», обеспокоенный тем, что шестидесятивосьмилетняя женщина должна работать, чтобы содержать своего уставшего шестидесятичетырехлетнего мужа. Хозяин (самый давний и самый любимый из всех, у кого работала Дорис) был высокий, сутуловатый мужчина; звали его Роджер Бортуик и работал он на бирже.

— Он столяр, это его хобби, — с гордостью сказала Дорис, прикрывая зубы. Она усмехнулась и сказала: — Прошу прощения за зубы.

— Вам нужно их подлечить, — сказал м-р Бортуик.

— У меня все в порядке, — ответила Дорис. Она приходила каждую неделю убирать его квартиру и, уходя, оставляла ему записочки на старых квитанциях из прачечной, где говорила, что со здоровьем у нее все обстоит прекрасно и что она надеется, что ее записка застанет и его в таком же добром здравии, в каком сейчас пребывает она.

— На будущей неделе мы опять идем к дантисту насчет новых хороших протезов. Тогда вы меня не узнаете, — сказала Дорис, продолжая чистить серебро.

— Когда мой дед уходил на пенсию, ему подарили красивый серебряный поднос. А Вилли на работе ничего не подарили, потому что он ушел по болезни.

— Не знал, что он был болен. Думал, его только зубы беспокоят.

— Что-то с ним неладно, м-р Бортуик, только он не любит об этом распространяться. Говорю вам, затащить его к доктору — это все равно, что засадить кошку в таз с водой. — Наверное, придется мне усыпить его наркозом, чтоб доставить в больницу, вот как. Хорошо еще, что все его зубы вырвали за раз. Дантист его сразу раскусил. В понедельник он и говорит мне, тихонечко так: «Намучились, пока притащили его сюда?» Умные люди, эти дантисты. Он такой человек, который внушает доверие. Я отвела его в сторонку и говорю: «Будь я на вашем месте, я бы все их повыдрала за один присест, коли вы уж за это взялись, потому что еще раз мне его ни за что затащить». Потом подумала про себя, да и говорю: «Можете выдрать заодно и те, что остались у меня, это его подбодрит». Он так удивленно посмотрел на меня, а потом глянул на Вилли, который сидел в зубоврачебном кресле, вцепившись мертвой хваткой в поручни, словно боялся, что кресло вот-вот опрокинется. Осмотрел мне рот и сказал, что он считает, что это неплохая идея. Вилли хотел, чтобы я осталась с ним в кабинете, и дантист разрешил мне остаться, чтоб его успокоить.