Речел Гулд - Миссис Элизабет Дэвис

— Не уверена, что он считал свои стихи шедеврами.

— Возможно, ты права. В таком случае, мне остаётся утешаться лишь тем, что мой талант так и останется непризнанным.

— Не преувеличивай. Твой талант — общепризнан. Ты самый признанный гений в стране.

— Или самый переоцененный.

— Ты становишься слишком мнительным. Блистательный дебют, изумительная техника столь молодого писателя и так далее, и тому подобное. Это я цитирую.

— Уже не столь молодого. Дай мне, пожалуйста, слойку.

— К которому часу ждать гостей? — Она повеселела. — Ты ещё должен помочь мне забрать бокалы. Я заказала целых два ящика, и я одна не справлюсь.

— Разумеется, мадам. Рандеву — возле ванной через пятнадцать минут. Нет, через полчаса. Я захвачу с собой бокал и не намерен упускать удовольствия. В конце концов, не каждый день я пью шампанское, лёжа в ванне. Это может дать толчок неизведанным доселе чувствам, то бишь поэтическому вдохновению. Всего полчаса, и я к вашим услугам, мадам. Между прочим, гости придут в половине первого. Или, по крайней мере, приглашены к половине первого. Единственный, кто придёт минута в минуту — Джулиус: чтобы блеснуть вежливостью; а значит, если повезёт, он уйдёт раньше всех и никому не будет долго надоедать.

Дверь в ванную закрылась. Судя по последним выпадам и замечаниям, свой день рождения Майлс собирался отметить самым экстравагантным образом.

Для Элизабет двадцатипятилетие Майлса и семью годами спустя, тридцати двухлетие, приведшее к трагедии, слились в единое целое. Не то, чтоб они были неотличимы — хотя на обоих днях рождениях Элизабет была изрядно пьяна — нет, скорее оба они были отмечены очень важными событиями. В день двадцатипятилетия Майлса Элизабет добилась первого успеха как писатель. В день же тридцатидвухлетия у Элизабет не осталось никаких сомнений относительно Майлса. Разумеется, все эти годы к ним приходили гости, но все эти вечеринки, как и предыдущие, смешались в одну кучу, в одно бесконечное сборище: пронзительная музыка, масса людей, обрывочные разговоры с гостями, чьих имён она не могла запомнить, разговоры на темы, нисколько её не интересующие. Но два этих дня рождения стояли особняком. Она ясно помнила — хотя и сквозь пьяное марево — как они начинались и как кончались. Элизабет прокручивала в памяти их сценарии в те тяжкие недели, когда ей казалось, что она всё преодолеет, но в конце концов поняла, что силы её на исходе. Она помнила оживлённость Майлса накануне прихода гостей, его галантность по дороге в винный магазин за двумя ящиками бокалов, помнила, как он всякий раз обегал её, чтобы оказаться между краем тротуара и ею, как всё больше и больше возбуждался, перемешивая салаты и откупоривая бутылки. А потом, когда веселье было в самом разгаре, он встал на табуретку, стараясь не качаться, хлопнул в ладоши и громовым голосом объявил, что у его жены появились первые признаки литературной гениальности. Элизабет с трудом охладила пыл Майлса, уже было собравшегося прочесть рассказ вслух прямо с табуретки, но всё равно ей все аплодировали, и, как это ни странно, ей было приятно. Да, таким был этот день рождения: колоссальный успех, почти случайное опьянение, то ли от восторга, то ли от вина. Семь лет спустя всё было иначе, хотя всем, кроме Элизабет, было хорошо. Майлс приехал из студии лишь за двадцать минут до прихода первого гостя и заперся в ванной. Пока молоденькая швейцарка-няня ставила на стол пирог с овощами и сыром, холодную курицу и домашний майонез, Элизабет выписывала шоколадным кремом на торте: С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ МАЙЛС 32. Как только обоих детей уложили спать, Элизабет сознательно начала напиваться: сперва выпила неразбавленного виски, потом сидра, а после красного вина. Язык у неё стал заплетаться, но острота зрения не притупилась. Элизабет отметила, что гости ведут себя с каждым годом всё любезней, отчасти благодаря успехам Майлса, отчасти благодаря её крепнувшей репутации: на её счету уже был один роман.

От её взгляда не ускользнуло, что Джулиус исчез куда-то с последним протеже Майлса, молодым человеком, который уже успел проявить себя как блестящий знаток классических языков и не менее блестящий имитатор образцов японской поэзии. Заметила она и то, что швейцарка-няня чувствует себя потерянной. Элизабет представила её жене издателя, который издавал книги Майлса: на её обаяние и интеллигентность в разговоре можно было положиться. А поднявшись к детям, чтобы убедиться, что их не разбудил шум гостей, Элизабет заметила пряжку ремня Майлса. Пряжка торчала из-под закрытой двери обычно пустовавшей комнаты. Оттуда доносились звуки возни и хохот, мужской и женский. У Элизабет и прежде были подозрения на этот счёт, но теперь подозрения сменились уверенностью.

Смерть Элизабет стала местью, хотя мстить она не намеревалась. Для неё это было завершением страданий, не оставлявших ни надежды, ни просвета. Майлс был просто поражён, когда швейцарка позвонила ему в студию и сказала на своём комичном английском, что Элизабет отравилась газом. Уже давно он перестал думать о ней как о личности, способной поступать совершенно самостоятельно. Нет, разумеется, она была его женой, и её жизнь, хотя и не слишком внедрявшаяся в его собственную, была внутренне с ней связана. На смену изумлению пришёл гнев: понимала ли она, какие подозрения появятся у её родителей, сестёр и брата и что они начнут думать об их взаимоотношениях? Она даже позабыла оставить записку, объясняющую мотивы самоубийства. Майлс чувствовал, что его репутация зятя запятнана. Прежде он всегда гордился своими дружескими отношениями с её семьёй — с собственным отцом отношения у него не получались. Постепенно, когда гнев улёгся, Майсла стал мучить другой вопрос: как случилось, что он ничего не заметил — ведь если она пошла на это, то как же остро она все переживала? Майлс не исключал, что она могла догадываться о его интрижке, но ему и в голову не приходило, что Элизабет придавала этому какое-либо серьёзное значение. Майлсу не давала покоя мысль, что он, писатель, для которого всё на свете было темой и предметом анализа, не разглядел, каким страданием была для Элизабет её совместная жизнь с ним. Он начал подозревать, что в течение десяти лет знакомства и совместной жизни он так и не разобрался в её характере.

Это подозрение крепло и крепло, пока не переросло в твёрдую уверенность. Друзья Элизабет, пришедшие на похороны или приславшие ему выражения соболезнования, в один голос превозносили её доброту, её врождённую отзывчивость, её дар слушать и готовность помочь. Всех этих качеств прежде — хотя Майлс не согласился бы с этим утверждением — он просто не замечал. Но ещё больше о широте и глубине её натуры говорили проза и стихи, написанные Элизабет. Такой Элизабет Майлс не знал. Он не мог понять — и мучился этим непониманием — случайно ли ему пришлось стать её литературным душеприказчиком. Может, она забыла внести изменение в завещание или сознательно оставила в силе всё, как было, зная сколько хлопот доставит тем самым Майлсу? В зависимости от настроения и тона рецензий на собственные книги Майлс отвечал на этот вопрос то так, то этак. В самом начале, когда чувство гнева мешало ему объективно оценить написанное ею, Майлсу удавалось убедить себя, что её литературные способности именно таковы, какими он их всегда представлял. Но мало-помалу, почти заставляя себя читать рукописи рассказов и стихов Элизабет, разбирая их и составляя список, Майлс при всей своей сдержанности не мог не признать, что почти всегда Элизабет писала хорошо, а порой блестяще. Он был поражён, насколько их стили отличались. Он, прежде всего, был великим экспериментатором, реформатором литературной техники. Его воображение, как фейерверк, разбрасывало волнующие разноцветные искры, оно было завораживающим ярким вихрем, но не более. Майлса интересовало не столько то, что он говорит, сколько как он это говорит. Её же стиль оставался почти неизменен, что бы она ни писала. Сердцевиной была она сама, её жизнь и те случайности, мелкие и не очень мелкие (но никогда не грандиозные или экстраординарные), которые и составляли жизнь.