Алексей Писемский - Плотничья артель

– Нет, я теперь ничего не сочиняю, – отвечал я, потупившись.

– В деревенском уединении, я думаю, так приятно сочинять, – продолжала пытать меня Нимфодора, устремив прямо мне в лицо пристальный взгляд.

– Да; но я занимаюсь больше хозяйством, – отвечал я, чтоб что-нибудь сказать ей.

– О, так вы и хозяин хороший! Как приятно это слышать! – воскликнула Нимфодора.

Почему это ей приятно слышать – не понимаю.

– Я недавно читала, не помню чье, сочиненье, «Вечный Жид» [5]называется: как прелестно и бесподобно написано! – продолжала моя мучительница.

«Что ж это такое?» – думал я, не зная, что с собой делать и куда глядеть.

– Нынче, так это грустно, – снова продолжала Нимфодора, не спуская с меня пристального взгляда, – мы не имеем где книг доставать. Когда здесь жил, в деревне, Рафаил Михайлыч [6], с которым мы были очень хорошо знакомы и почти каждый день видались и всегда у них брали книги. Тут я у них читала и ваше сочинение, «Тюфяк» называется – как смешно написано.

Я начинал приходить в совершенное ожесточение. Чтоб спасти себя хоть как-нибудь от дальнейших разговоров с Нимфодорой, я высунул голову в окно и стал будто бы с большим вниманием глядеть на толпящийся тут и там народ. Из толпы, окружающей кабак, вышел Пузич с Козыревым; оба они успели, видно, порядочно выпить. Я еще прежде слышал, что Пузич подрядился у Фомкиной госпожи строить новый флигель, и у них, вероятно, были поэтому слитки [7]. Пузич, увидев меня, остановился и поклонился, а Козырев, нахмуренный и мрачный, немного пошатываясь и засунув руки в карманы плисовых шаровар, прошел было сначала мимо, но потом тоже остановился и, продолжая смотреть на все исподлобья, стал поджидать товарища.

– Ваше высокоблагородие, позвольте с вами компанию иметь, – проговорил Пузич пьяным голосом.

– Нет, братец, в другое уж время, – сказал я, показывая ему рукой, чтоб он отправлялся, куда шел.

– Барин!.. Писемский!.. Господин! Позвольте с вами компанию иметь! – прокричал Пузич на всю уж улицу, так что Арина Семеновна, как хозяйка, обеспокоилась этим и подошла к окну.

– Нехорошо, нехорошо, Пузич, – сказала она, – мужик вы хороший, богатый, а беспокоите господ. Ступайте, ступайте!

– Арина Семеновна, позвольте компанию иметь! – воскликнул опять Пузич. – Ежели теперича барину, господину Писемскому, деньги теперича нужны – сейчас! Позови только Пузича: «Пузич, дай мне, братец, денег, тысячу целковых» – значит, сейчас, ваше высокопривосходительство. Что мне деньги! Денег у меня много. Мне барин, господин Писемский, его привосходительство, значит, отдал теперича все деньги сполна, и я благодарю, должон благодарить. Теперича господин Писемский мне скажет: «Подай мне, Пузич, деньги назад!» – «Изволь, бери…» Позвольте, ваше привосходительство, компанию мне с вами иметь?..

В это время вышел из-за угла Матюшка, что-то с несвойственным ему печальным лицом, и робко подошел к Пузичу.

– Дядюшка, дай два рублика-та, – пробормотал он.

Физиономия Пузича в минуту изменилась: из глупо подлой она сделалась строгой.

– Какие твои два рубли? – сказал он, обернувшись к Матюшке лицом и уставив руки в бока.

– Мамонька наказывала серп купить, жать нечем, – проговорил тот.

– Какие твои деньги у меня? За какие услуги? Говори! Ежели теперича ты пришел у меня денег просить, как ты смеешь передо мной и господином в шапке стоять? Тебе было сказано, на носу зарублено, чтоб ты не смел перед господами в шапке стоять, – проговорил Пузич и сшиб с Матюшки шапку.

Тот только посмотрел на него.

– Что дерешься? И на тебе шапка не притаченная, – проговорил он, поднимая шапку.

– Молчать! Поговори еще у меня! – продолжал Пузич. – Когда, значит, подрядчик с тобой разговаривает, какой разговор ты можешь иметь!

– Пузич, идемте, – проговорил октавой Козырев, которому уж, видно, наскучило ждать.

– Идем, идем, Флегонт Матвеич, – отвечал Пузич, – дураков, значит, надо учить, ваше привосходительство, коли они неумны, – отнесся он ко мне и, очень довольный, что удалось ему перед всем народом покуражиться над Матюшкой, пошел с Козыревым опять, кажется, в кабак.

Бедняга Матюшка издали последовал за ним.

– Что? Тебя не рассчитывает подрядчик? – спросил я его.

– То-то-тка, все вот жилит да дерется еще, – отвечал он, уходя.

Не прошло четверти часа после этой сцены, мы сидели еще с барышнями у Арины Семеновны в ожидании отца Николая, который присылал из церкви с покорнейшею просьбою подождать его, приказывая, что, как он освободится, так сам зайдет просить достопочтенных гостей. Чтоб отклонить для Нимфодоры всякую возможность вступить со мною в разговор о литературе, я продолжал упорно смотреть в окно. «Однако отец Николай что-то долго нейдет, думал я, неужели он все еще молебны служит?» Около церкви никого уж не видать, а между тем в противоположной стороне, к кабаку, масса народа делается все гуще и гуще. Наконец, я увидел ясно, что туда идут и бегут.

– Кажется, пожар! – сказал я, вставая.

– Ах, боже мой! – воскликнула Нимфодора и даже Минодора с довольно, по-видимому, твердыми нервами.

В это время вошел отец Николай, бледный и запыхавшийся.

– Батюшка! Что такое случилось? Откуда вы? – спросил я.

– Что, сударь! Случилось несчастье: убийство в кабаке! Сейчас ходил напутствовать дарами, да уж поздно – злодеи этакие!

– Скажите! – произнесли опять Нимфодора и Минодора в один голос.

– Кто такие? Кто кого убил? – спросил я.

– Плотники… стали пьяные в кабаке с хозяином разделываться… слово за слово, да и драка… один молодец и уходил подрядчика насмерть, – отвечал отец Николай, садясь и утирая катившийся с лица его крупными каплями пот.

– Не Пузича ли это? – сказал я.

– Его, его, Пузича, коли знаете. Плутоватый был мужичонко.

– Кто ж его убил? Он сейчас здесь был.

– Да я уж и не знаю. Петром, кажется, зовут парня, высокий этакой, худой.

– Батюшка! Нельзя ли еще как-нибудь помочь убитому? – воскликнул я.

– Вряд ли! – отвечал отец Николай, сомнительно покачивая головой.

Но я, схватив попавшийся мне на глаза перочинный ножик, чтоб пустить Пузичу кровь, пошел как мог проворно к кабаку. Место происшествия, как водится, окружала густая толпа; я едва мог пробраться к небольшой площадке перед кабаком, на которой, посредине, лежал вверх лицом убитый Пузич, с почерневшим, как утопленник, лицом, с следами пены и крови на губах. У поддевки его правый рукав был оторван, рубаха вся изорвана в клочки; правая рука иссечена цирюльником, но кровь уж не пошла. В стороне стоял весь избитый Матюшка и плакал, утирая слезы кулаком связанных рук. Сидевшему на лавочке Петру, тоже с обезображенным лицом и в изорванном кафтане, сотский вязал ноги.