Адам Джонсон - Нирвана

Он приветствует меня улыбкой.

— Как хорошо снова вернуться в Пало-Альто! — говорит он.

Моя программа обращается к чипу джи-пи-эс в айпроекторе и ищет в президентской базе данных цитаты с привязкой к географическому местоположению. Эту фразу она извлекла из его речи в Стэнфордском университете — он выступал там еще сенатором.

— Простите за беспокойство, господин президент, — говорю я, — но я хотел бы еще кое о чем вас спросить.

Он задумчиво смотрит вдаль.

— Спрашивайте, — говорит он.

Я перемещаюсь так, чтобы очутиться у него перед глазами, но не могу поймать его взгляд. Это одна из проблем, которые еще надо решить. Я надеюсь, что к выпуску бета-версии все будет налажено.

— Не совершил ли я ошибки, создав вас и выпустив в свет? — спрашиваю я. — Моя жена говорит, что вы мешаете людям горевать, что вы не даете нам смириться с тем, что вас настоящего уже нет.

Президент потирает небритый подбородок. Смотрит вниз и в сторону.

— Джинна нельзя загнать обратно в бутылку, — говорит он.

Мне становится страшновато, поскольку впервые он сказал это в программе «60 минут», когда выражал сожаление по поводу легализации гражданского применения вертолетов-разведчиков.

— Вы знаете, что это я вас сделал?

— Мы все родились свободными, — говорит он. — И никому не дано видеть мир чужими глазами.

— Но вы-то не родились, — говорю я ему. — Я написал программу на основе ядра «Линукс». Вы просто сочетание поисковой системы с открытым кодом, диалогового бота и видеотранслятора. Программа обшаривает интернет и вылавливает оттуда изображения конкретного человека, фильмы с его участием и другую информацию. Все, что вы говорите, уже было сказано раньше.

Впервые у президента не находится слов. Я спрашиваю:

— Вы знаете, что вы… умерли?

— Смерть — это лишь иная разновидность свободы, — отвечает президент без запинки.

Передо мной возникает сцена убийства. Я видел эту запись столько раз, что она проигрывается в мозгу помимо моей воли: автомобильный кортеж медленно ползет вперед, а президент пешком шагает вдоль ограды, за которой теснится народ. Кто-то в толпе привлекает внимание президента. Он останавливается и оборачивается, приветственно поднимает руку — и тут ему в живот летит пуля. От толчка он сгибается пополам и поднимает голову, ища глазами стрелявшего — того, кого камера так ни на секунду и не поймала в свой объектив. Во взгляде президента вспыхивает озарение, это момент чистого понимания — он или кого-то узнает, или постигает какую-то истину, или убеждается в верности своего предчувствия. Вторая пуля попадает ему в лицо. Видно, что это всё — его ноги подкашиваются, и вот он уже лежит. Вокруг собираются люди в костюмах, заслоняют обзор, и на этом запись обрывается. Несколько дней его еще продержали на аппаратах жизнеобеспечения, но по сути конец наступил сразу.

Я смотрю на Шарлотту — она спит. Но на всякий случай шепчу:

— Господин президент, вы говорили с первой леди о будущем, о том, что может случиться и такое?

Кстати, не она ли, первая леди, и отключила ему аппараты?

— У нас с первой леди чудесные отношения, — улыбается президент. — Мы ничего друг от друга не скрываем.

— Но были ли какие-нибудь инструкции? Вы с ней составили план?

Президент понижает голос, и я слышу в нем торжественные нотки:

— Вы спрашиваете о матримониальных узах?

— Да, — помедлив, отвечаю я.

— В этом деле, — говорит он, — наша святая обязанность — всегда оставаться друг для друга поддержкой и опорой.

Не знаю, остался ли я поддержкой и опорой для Шарлотты.

Затем президент снова устремляет взор вдаль, как будто где-то там реет флаг.

— Я президент Соединенных Штатов, — говорит он, — и я готов взять на себя всю полноту ответственности.

В этот момент мне делается ясно, что наша беседа закончена. Я протягиваю руку, чтобы выключить айпроектор, и президент смотрит мне прямо в глаза. Конечно, это можно объяснить только случайностью. Мы разглядываем друг друга — его взгляд глубок и меланхоличен, — и мой палец замирает над выключателем.

— Найдите в себе внутреннюю решимость, — говорит он мне.

Как мы до этого дошли? Можно ли рассказать историю, которая не имеет начала, а просто внезапно случается? Женщина, которую ты любишь, простудилась. Пальцы у нее покалывает, ноги как резиновые. Утром она не может взять чашку с кофе. В больницу она наконец попадает из-за того, что не может пописать. Ей хочется писать, до смерти хочется, но паралич уже начался: мочевой пузырь не слышит мозга. Врач в приемном отделении вставляет ей катетер Фолея, а потом ты узнаешь новые слова: аксон, арефлексия, дендрит, миелин, восходящая периферическая полинейропатия.

Шарлотта говорит, что она полна «шума». Внутри нее «буря».

У врача большой шприц. Он просит Шарлотту лечь на каталку. Шарлотта не хочет на каталку. Она боится, что больше с нее не встанет. «Брось, милая, — говоришь ты. — Залезай». И вскоре видишь пробирку со свеженабранной спинномозговой жидкостью, отливающей глицериновым блеском. И она была права. Действительно больше не встала.

Чтобы начать плазмаферез, нужно стентировать бедренную артерию. Это делает татуированный врач-эксфузионист, из наушников которого зудит Rage Against the Machine.

Затем следует интенсивная иммуноглобулиновая терапия.

В речи врачей проскальзывает слово «вентилятор».

Приезжает мать Шарлотты. Привозит с собой виолончель. Она специалист по блокаде Ленинграда. Целую книгу об этом написала. Когда наступает кома, моя теща наполняет больничную палату грустнейшими из всех мыслимых звуков. Семь дней кряду — только шелест кондиционера, попискивание медицинских приборов и Шостакович, Шостакович, Шостакович. Никто не просит ее перестать. Сестры-неврологички появляются и исчезают, шепча на тагальском.

Два месяца физиотерапии в Санта-Кларе. Лечебные ванны, акустические стимуляторы, экзоскелетные тренажеры. На голеностопы Шарлотте надевают ортезы, на голову — специальные наушники с подголовником. Глядя на нее, другие пациенты понимают, как им повезло. В ее состоянии нет никаких перемен — она «не борец», «не чемпион» и «не трудяга».

Шарлотта уверена, что я променяю ее на «действующую» женщину. В реабилитационной палате она кричит, чтобы я сделал себе вазэктомию: тогда, мол, нам с той стервой ничего не светит. Мой отказ становится подтверждением того, что стерва существует и что мы с ней вынашиваем бессовестные планы.

Чтобы успокоить ее, я читаю вслух мемуары Джозефа Хеллера о том, как он болел синдромом Гийена-Барре. Расчет был на то, что книга поднимет нам настроение. Однако в ней повествуется о том, какие чудесные у Хеллера друзья, с каким мужеством Хеллер смотрит в будущее, как Хеллер бросает свою жену ради прекрасной медсестры, которая за ним ухаживает. Конец книги для Шарлотты особенно огорчителен: Джозеф Хеллер идет на поправку.