Аркадий Красильщиков - Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Чем объясняли заключенные эти вопиющие извращения в следственном деле, эти бесконечные пытки и истязания? Большинство было убеждено в том, что их всерьез принимают за великих преступников. Рассказывали об одном несчастном, который при каждом избиении неистово кричал: «Да здравствует Сталин!» Два молодца лупили его резиновыми дубинками, завернутыми в газеты, а он, корчась от боли, славословил Сталина, желая этим доказать свою невиновность.

За что? Будь я в руках у нацистов, я знал бы – за то, что я еврей. Какое же право имела московская власть вырвать из моей жизни лучшие творческие годы, лишить меня лица, растоптать, замучить, обратить в рабство, довести до нужды и отчаяния мою семью?

Какое право имела?! В том-то и дело, что никакого. Власть толпы, основанная на праве, уже и не власть вовсе, а так – чистое недоразумение. Насилие должно существовать ради самого насилия. Все остальное, включая поиски причин, – «оборочки».

И все было страшно, как в младенческом сне. На середине жизненной дороги я был остановлен в дремучем советском лесу разбойниками, которые назвались моими судьями… Я виноват. Двух мнений здесь быть не может… Как стальными кондукторскими щипцами, я весь изрешечен и проштемпелеван собственной фамилией… И все им мало, все мало… С собачьей нежностью глядят на меня глаза писателей русских и умоляют: подохни! Откуда же эта лакейская злоба, это холуйское презрение к имени моему?

Осипа Мандельштама не «пощадили» расстрелом. Поэта приговорили к медленной и мучительной смерти на каторге.

Читаю еще один «младенческий сон», посвященный самосуду толпы:

Где судья, которого он ни разу не видел? Где высокий суд, куда он так и не попал? К. поднял руки и развел ладони.

Но уже на его горло легли руки первого господина, а второй вонзил ему нож глубоко в сердце и повернул его дважды.

Здесь и вовсе приговоренный к смерти без имени и фамилии. Даже такого оправдания приговору и казни не дал несчастному писатель… Номер из вечного ГУЛАГа – и только.

Человеческие жертвоприношения. Без этого и толпа не толпа, суть ее языческая сразу становится сомнительной и размытой.

Тоталитаризм стремится не к деспотическому господству над людьми, а к установлению такой системы, в которой люди совершенно не нужны, – одно из кошмарных прозрений Ханы Арендт.

Издевательство и побои испытывал в то время каждый, кто пытался вести себя на допросах не так, как это было угодно следователю, т. е., попросту говоря, всякий, кто не хотел быть клеветником, пишет Николай Заболоцкий.

Не хотел примкнуть к большинству. Антон Павлович Чехов признавался, что он сочинял в жизни все, кроме «доносов и либретто опер». Но это когда было? Да и в камере пыток никто не истязал автора «Чайки».

Власть толпы сантиментов не терпит. Толпе надобен свой порядок, а какой может быть порядок без доноса на ближнего? Клевета в подметном письме или правда – какая разница? Жанр доноса сам по себе исключает поэзию, а вместе с ней и поэта.

Если плохие люди на земле объединяются ради того, чтобы творить зло, то, значит, задача хороших людей – также объединиться, но ради сопротивления и противостояния им.

Слова эти, такие заманчивые для мутной людской совести, тиражировались неоднократно. И в самом деле, все так просто: вот наладим «интернационал добрых людей» и заживем по-божески. Но не получается.

Люди отдельно друг от друга ведут себя нравственным и разумным образом, но они же становятся безнравственными и неразумными, когда собираются вместе.

Да и сам Лев Николаевич от своего же прискорбного заблуждения с годами отошел, всякую партийность, стадность не жаловал, даже к попыткам создать общество толстовцев относился с нескрываемым раздражением и протестом, но проповедовал, пророчествовал… Кому? Единицам и так все было ясно. Толпа глуха, слепа и бездарна.

Она же лишена юмора и музыкальных способностей. С годами классик попытался уйти и от юмора, и от музыки. Зачем? Чтобы приблизиться, стать понятным толпе? Но толпе прежде всего не нужны идеи и разум. Лев Толстой не мог знать это. Он умер накануне века толп.

Не всякую мысль можно записать, а только если она музыкальна.

Музыка – это искусство ради искусства? Нельзя, недопустимо. Чушь это все! Сочинил поэт Заболоцкий такое собрание слов – и спасся. От чего уберегся? Да от той же самой толпы.

Разве этого мало? Впрочем, спасая себя, можно походя, случайно спасти еще и кого-то.

Томас Манн не был отягощен верой в чернь и предрассудками российской гуманности, да и тело великого немецкого писателя никогда не подвергалось пыткам, не страдал он от голода и не искал «черную» работу в жалком пункте питания, бездомный – не вымаливал у власти квадратные метры для койки и стола.

Тем самым классик знал о жизни все, ничего о ней не зная.

Одно из писем Виктору Польцеру Томас Манн завершил удивительным по искренности признанием:

На ваш последний вопрос об «истинной цели» моей работы ответить труднее всего. Скажем просто: радость.

У личности и радость личная, у толпы – общая. Личность способна извлекать эту радость из ничего. Толпе нужна система, лозунг, вроде тысячелетнего рейха, счастливого коммунистического будущего или «исламского возрождения». Но система дает всего лишь суррогат радости и мираж победы.

Мне тяжелее, чем многим другим, потому что судьба одарила меня умом и талантом. Если бы я мог теперь писать, я бы стал писать о природе. Чем старше я становлюсь, чем ближе мне делается природа. И теперь она стоит передо мной как огромная тема, и все то, что я писал о природе до сих пор, мне кажется небольшими и робкими попытками подойти к этой теме.

Как-то вдруг забыта «природы вековечная давильня», забыт хорек, пивший «мозг из птичьей головы». На каторге все ужасы природы показались Николаю Заболоцкому сущим пустяком по сравнению с тем кровавым хаосом, который способен сотворить человек.

Человеку так хочется провести короткий срок жизни в «детской комнате», а вместо этого его ждет «камера пыток» как необходимое условие взросления.