Томмазо Ландольфи - Эгоизм

— И в этот исключительно ответственный момент, при очной ставке с моей кровинкой, которого я мог спасти, (и в этом был абсолютно уверен), ценой своего бескорыстного самопожертвования, я неожиданно заколебался; причем, к стыду своему признаюсь, заколебался именно тогда, когда готов был уже принести свою последнюю жертву.

— Когда ты только перестанешь останавливаться! Допустим, ты на самом деле хотел вернуть жизнь своему сыну, но тогда, почему ты заколебался?

— Действительно, почему? Я до сих пор спрашиваю себя об этом, и о том же я хотел бы спросить у тебя… Причиной тому, во-первых, была та работа, о которой я уже говорил. Она к тому времени была уже близка к созреванию, так, по крайней мере, мне представлялось; мне казалось, что наконец-то я смог преодолеть самые запутанные моменты, связанные с этим трудом; и я чувствовал, не без гордости и вполне понятного волнения, что еще немного и я смогу отыскать то единственное слово, которое будет способно вернуть жизнь не только моему умирающему сыну, но и всему человечеству, пораженному недугом…Понимаешь? Возможно, я оказался жертвой коварного софизма, оправдывавшего потерю одного человека ради спасения большого, бесконечного числа других, совершенно незнакомых, и, существующих только в моём воображении, людей. Ты меня понимаешь, что я хочу сказать?

— Понимаю, если тебе это так хочется услышать. Ну, а что было потом? Ты сказал, что было, во-первых, а что было, во-вторых?

— Ты прав; что же было, во-вторых? Или, вернее, что было главного во всей этой истории, если подойти к ней со всей серьезностью, и, не избегая прямого ответа? И, что было, наконец, настоящей причиной моей нерешительности?

— Когда тебе надоест переливать из пустого в порожнее, ты постарайся всё же ответить на мой вопрос.

— Тебе всё кажется так просто… Но попробуй, признайся в поступке, позорящем твое доброе имя, в своем страхе, ничем необъяснимом, и, вышедшем из под контроля, когда тебе абсолютно все равно, что могут подумать и сказать о тебе, и, когда ты совершенно не в состоянии отдавать отчет своим действиям!

— Что это так, надо еще доказать. Поэтому, постарайся все же закончить свой рассказ.

— Ну, так вот, по существу речь шла о моей и его жизни, пришедших в столкновение друг с другом; более того, речь шла о жизни моего единственного сына… И вот в такой ситуации, имел ли я на то право?

— Какое такое право!

— Ты абсолютно прав; вовсе не так, и, тем более, не в религиозном плане стояла передо мной эта дилемма. Когда там, наверху, было принято мое предложение насчет обмена, у меня не было и в мыслях воспротивиться этому решению, ныть или возмущаться каждой фиброй своей души… Впрочем, если тебя всё это интересует, то я мог бы пояснить это ещё более понятным языком. Начнем с него; кем он был? Моим сыном, я согласен. Ну и что из того?

Со мной, по крайней мере, все было ясно — я вынашивал мысль о большом труде и имел все основания гордиться своей миссией на земле, в то же самое время ничто подобного нельзя было сказать о моем сыне. Более того, разве ему не была уготовлена та же самая участь, что и другим, бесцельно проживающим свою жизнь, и, составляяющим абсолютное большинство человечества? И еще; разве это самое произведение, да и сама моя индивидуальность, подвергнувшаяся так неожиданно опасности, не были ли и они той самой моей кровинкой? И последнее; разве он, чтобы при этом не говорили, не изменился до неузнаваемости и не стал своей противоположностью? … Короче говоря, мне совершенно недоставало сил на эту последнюю жертву… Вот и всё, пожалуй. Что ещё можно было бы добавить к сказанному?

— Ничего; тебе можно больше не продолжать, мне все и так ясно.

— Ну, так что, дружище? Я жду твоего ответа.

— … Тебе не кажется, что уже поздно? И, что нам уже пора расходиться по домам.

— Не может быть, ну и летит же время!

— … Послушай, а как же малыш?

— Тебя интересует, конечно, не умер ли он? Естественно, что он умер, это и так было ясно. Знаешь, он чем-то напоминал в своем состоянии резинку; пока ее натягиваешь, все идет нормально, но стоит тебе потерять контроль, хотя бы на секунду, как ты тут же упустишь ее… С той лишь разницей, что резинку можно натянуть вновь, а жизнь, если она оборвется, её уже больше не вернешь назад.

— Что верно то верно… А как же твой знаменитый труд?

— Что за вопрос? Ты меня удивляешь! Работа так и осталась, как и была, на прежнем месте, в свою очередь, отмеченная бесславным концом.

Для россиян интересно будет узнать, что Ландольфи много переводил за свою жизнь русских классиков, таких как Гоголь, Пушкин, Тургенев, Достоевский, Лев Толстой, Бунин, Лермонтов, Тютчев, Лесков.

Переводить произведения Ландольфи очень сложно, так как он пишет свои произведения, я бы сказал, на слишком итальянском языке. Одним словом он пишет так, как это можно написать только по-итальянски. В этом плане его можно сравнить с нашим Великим Пушкиным!

Переводить Ландольфи дословно — не получится! Чтобы переводить Ландольфи надо понимать его мысли и обладать большой фантазией!