Аякко Стамм - Нецелованный странник

«Кто Вы? – повторила она вопрос. – Вас что-то напугало?»

Я молчал. Я просто онемел. Звёздочка, моя путеводная звёздочка, покинувшая меня несколько часов назад, вновь явилась мне, обретя плоть, голос, запах, дыхание. Что можно ответить, какие слова подобрать, когда вдруг, неожиданно встречаешь свою мечту, которую не знал, не представлял раньше, о которой даже не догадывался, не мог догадываться, замороченный суетной обыденностью хладнокровного, пресмыкающегося мира. Какую глупость могут вымучить уста в ответ той, которую уже любишь, сразу, с первого взгляда. Нет, не уже, которую любишь очень давно, всегда любил, всю жизнь, только не знал об этом, не догадывался, хранил её образ где-то глубоко-глубоко в душе и любил его, боготворил в тайне от всех, даже от самого себя, и жил этой любовью в тайной надежде отыскать её во плоти, обнять её, прижаться к ней, соединиться с ней в одно целое, раствориться в ней.

«Вы такой смешной, такой странный, откуда Вы? – она разглядывала меня с нескрываемым интересом, не переставая улыбаться. – Вы здесь подслушивали, как я играю? Признавайтесь, ведь подслушивали, да? Нехорошо подслушивать…». Какие-то игриво-кокетливые нотки зазвучали в её голосе, но это не было кокетством развращенной светской дамы, скорее простодушно-детское самоутверждение: «Хорошо я играла? Вам понравилось?». Вдруг какая-то шальная тень омрачила её чудное личико, улыбка исчезла, в глазах появилась озабоченность, даже испуг: «Или Вам не понравилось? Я плохо играла?»

«О, нет-нет, что Вы! – выпалил я на одном дыхании. – Вы играли превосходно! Мне очень, очень понравилось!». Я не знал, что говорить дальше. Мой словарный запас, так неожиданно выплеснувшийся наружу, так же внезапно иссяк. Я полостью потерялся, наверное, от радости, что нашёл её, что она жива, что это не сон, не наваждение, что я говорю с ней: «Я… я… недавно приехал, я услышал…».

«Вы художник? Тот самый? Папа давно ждёт Вас, он даже посылал за Вами на станцию. Вы уже приехали? Только что?», – от шальной тени не осталось и следа, она снова улыбалась, и не просто улыбалась, её переполнял наивный детский восторг, делавший девушку ещё прекрасней.

«Да, я приехал. Недавно. Но я…».

«А я его дочь. Это мой портрет Вы будете писать. Вам правда понравилась моя музыка?».

«Да, очень, очень!».

«Ну, слава Богу! Я так рада! Я так волновалась, что Вам не понравится».

Боже, как она была прекрасна. Она совсем не была похожа ни на одну из тех многочисленных девиц, которыми наполнен, даже переполнен наш хитромудрый мир. В ней не было ни жеманства, ни напыщенной псевдоинтеллигентности, бросающейся заученными цитатами из толстых журналов; ни горделивой породистости, уходящей корнями в глубь девяностых годов двадцатого века, откровенно игнорирующей Вас, на том лишь только основании, что её папа, или на худой конец муж носит в кармане «котлету» потолще Вашей. Как будто от её толстоты может хоть что-нибудь прибавиться в голове, я уже не говорю о душе. Не виделось мне развязной недоступности, ни кичливости гламурными формами зада и переда, для лучшей лучшести украшенными всякого рода шнурочками, тесёмочками и цепочками; и всё это только лишь для того, чтобы повыгоднее продать своё тело – единственное, что у неё есть. Если конечно таковое приведено в надлежащий товарный вид, а покупателей на сей товар во все времена было, есть и будет в избытке. Моя прелестная скрипачка была совсем другая, простодушная и наивная, как ребенок, доверчивая и открытая, чистая и свободная, как горный поток, струящийся с вершины и искрящийся на солнце множеством разноцветных весёлых зайчиков, от которых светло и ясно, весело и спокойно, тихо и радостно на душе.

«А что это Вы играли? Что-то совсем незнакомое, но очень красивое».

«Вам понравилось? Это „Нецелованный странник“, это я написала… сама».

Я снова замолчал, но теперь от удивления, больше того, восхищения. Как в этом совсем ещё юном создании Бог соединил столько удивительного и прекрасного? Это воистину чудесно.

«Давайте знакомиться, – тихо сказала она и протянула мне маленькую изящную ладошку. – Нади… Надя… Надежда».

Я взял её тёплую, бархатную руку в свои и, не соображая, что делаю, а, скорее, подчиняясь какому-то внутреннему инстинкту, влечению переполнявших меня чувств, поднёс к губам. Она вздрогнула, как будто лёгкий электрический разряд тёплой трепетной волной прошёл от моих губ через всё её чувствительное, нежное тело. Но руку не отняла.

«Какой Вы странный и … – левой, свободной рукой она погладила мне голову, теперь уже моё тело завибрировало, как в ознобе, повинуясь тёплой трепетной волне, – …и …, не знаю, как и сказать, какой-то близкий что ли. У меня такое впечатление, что мы давно знакомы, что я давно-давно Вас знаю, всю жизнь. Странно, но я Вас почему-то совсем не боюсь». Она подняла мою голову, склонённую к её руке, и заглянула мне в глаза совсем другими, не беззаботно смеющимися и по-детски простодушными, но очень серьёзными и умными глазами: «…Странно, я не знаю даже Вашего имени, но не могу, не хочу запретить Вам целовать меня. Ведь Ваш поцелуй вовсе не является холодно-светским приветствием дамы. Не правда ли?».

Я молчал, глядя в её бездонные глаза. Я не мог говорить, язык не повиновался мне. Слова, нескончаемым потоком обычно беспрепятственно слетавшие с моих губ, теперь скумокались в небольшой, но плотный шар и застряли где-то между гортанью и диафрагмой, так что даже дышать приходилось с усилием. Когда говорит сердце, слов не требуется. Как огромный, безбрежный океан, бушующий, уничтожающий, поглощающий в свою ненасытную бездну всё, неосторожно оказавшееся в зоне его беспощадного гнева; но тихий, ласкающий прохладой ночного бриза, легко играющий мириадами отражающихся в нём звёзд и полногрудой ночной владычицей красавицей-Луной, когда он спокоен; так океан глаз, отражающий зыбкое, неуверенное мерцание ночной свечи, так же вмещает в себя всю полноту эмоций и чувств, и яростного гнева, и испепеляющей страсти, и тихой, преданной любви. Когда уста молчат, часто, очень часто он может сказать, и говорит гораздо больше, несоизмеримо больше, чем самый красноречивый оратор, надо только уметь слушать и слышать, слышать и понимать, понимать и отвечать. Мы молчали и столько сумели сказать друг другу. Мы молчали и понимали друг друга без слов. Мы молчали, и в диалоге наших глаз утонули, растворились, растаяли все тревоги и заботы суетного бытия. Сам мир расширился для нас до размеров вселенной и, утратив свои границы, перестал существовать вовсе. Прошла вечность, бесконечно долгая и бесконечно короткая. Как один миг, меньше мига, гораздо меньше, совсем маленькая, крохотная и ёмкая, как жизнь, которой всегда не хватает, которая всегда заканчивается внезапно, как удар молнии, в которой всегда остаётся место чему-то несделанному, недосказанному, недодуманному, сколь бы полной и насыщенной она не была. Но продлить которую даже на самый крохотный миг, чтобы доделать, досказать, додумать, невозможно, не удавалось никому.