Елена Асеева - Криница слов

В этой тишине осени… такой властной… где пухнет от влажности свинцовое небо, мечтает о смене одежи яблоня и малозаметно вздыхает куст хризантем… днесь погасли звуки… Не слышно даже птиц, насекомых… Воронье, как вечный предвестник туманного марева и заморозков, мудрые и единожды приносящие в своих окриках грусть птицы, вторя моей душе и царящему отишью смолкли… И верно с тем бесшумным полетом утащили за собой мотивы песен всех мелких творений, что наполняли дотоль мироздание ощущением нерушимого бытия. Еще вчера светившее солнце, долгими своими лучами поигрывало коричнево-пурпурными крыльями бабочки и с тем приветствовало степенно надвигающееся похолодание.

Похолодание которое, теперь, несомненно принесет с собой эта тишина.

Тишина…

Такая густая, и вместе с тем чистая… с хрустальным перезвоном, леденеющего прямого на глазах, воздуха… С легким колыханием зеркальной паутинки, последней… отпущенной на вольный полет, зацепившийся за кончик моего русого волоска и самую толику огладившей своим живым трепетом мои уста.

А куст хризантем не просто перестал кланяться мне своими соцветиями, он вроде как весь напрягся… каждый его тончайший, угловатый лепесток, собранный в крупные корзинки цветка. Может они желают схорониться от моей боли и перст ласково голубящих их розоватую гладь. Мягкий аромат, вспененный мои пальцами наполнил все пространство околот меня и напомнил тебя, всколыхнув былое… ушедшее, что более никогда не повторится, не коснется меня и даже не пройдет мимо.

Боль никогда не утихнет… не погаснет… не окаменеет… лишь иногда наступит осеннее отишье, которое принесет глоток чистого воздуха придающего силы, не отпускающее, а только дарующее возможность забыться…

Забыться на миг… морг… минуту… не более того…

И в этой природной, мудрой и безлетной тишине оценить потерянное… пережитое и остающееся родственным лишь с тобой… связанным, сцепленным с тобой… моим первым мальчиком, юношей, мужчиной, супругом. Переплетенное, скованное с твоим смехом, улыбкой, глазами… с твоей жизнью и с тем, что более никогда не наступит.

Все могло быть поколь ты жил, дышал, ходил. Поколь стучало твое любящее… любимое сердце, дарящее радость. То все в ушедшем… в том, что было… и, что никогда более не возвернется. Ибо есть нечто много мощнее любви и чувств… сильнее нас… что разрушает и губит… опустошает и ломает, что наступает ожидаемо и одновременно внезапно… и приносит с собой тихий стон иль раскатистый вой.

Тишина…

Она проникла теперь и вглубь меня… Она заглотнула мои органы, наполнила собой текущую по венам кровь… Она заполонила собой мою суть, что люди зовут душой… И неожиданно качнула вправо… влево, как допрежь того колыхала побегами хризантемы… цветка, что я посадила до твоей смерти… в той иной… прошлой моей жизни… как теперь я поняла, такой счастливой жизни!

Тишина…

Осень, точно предвестник вековечной грусти, тоски и кручины взяла в полон мой край, мой двор, мой дом, мою душу и поглотив всякий звук: шелест, скрип, писк, скрежет, стон… притупила чувства и во мне… Не только боль, но и умиротворенность… И я наконец выдохнула, так раскатисто и продолжительно, выжидательно, чтобы непременно хватило сил пред новым вздохом, рывком, движением без тебя… и теперь уже вечно без тебя!

КОНЕЦ

Я недвижно стоял в позабытой Богом местности.

Поздняя осень присыпала землю тончайшим слоем снега, сковала здоровущие лужи, с полупрозрачно– бурыми жерновами по поверхности, льдом, укрыла лишённые листьев ветви дерева ажурной, паутинчатой шалью. Однако она не смогла схоронить под собой ни нищеты, ни разрушенности, ни обездоленности этого края.

Чудилось мне, находящемуся посередь развороченной, покрытой рытвинами и буераками грунтовой дороги, где мешалась вязкая коричнево-жёлтая грязь с колыхающими водами луж, в каковых можно было утонуть по колено, с редкими следами кабаньих копыт да собачьих аль волчьих лап, заброшенность этой проезжей полосы. По которой, по-видимому, столетия катили колёса телег, машин, важно ступали копыта лошадей и босые стопы людей.

Накренившийся набок столб, поместившийся справа от дороги с покосившейся на нём вывеской, где почитай истёрлись буквы, всё же оповестил меня, что я входил в селение, кое кликали «Белые Могили». Я протянул руку и дотронулся иссохшими подушечками пальцев до трухлявой доски, на которой белой краской ктой-то, верно давнешенько почивший, с трепетом и любовью, придавая буквам мудрёные завитки, вывел величания деревеньки в оной родился, вырос, жил и быть может помер.

Впрочем, теперь это поселение, точно также как и возлежащий вкруг него край, доживал свои последние деньки, покинутый жителями, и уже активно захваченный деревьями, сорными травами да дикими зверями. С доски тихо шебурша, словно шушукающиеся промеж себя осенние опадающие листы, посыпалась мелкая труха, а вместе с ней посеялся краешек заглавной буквы.

«Кар… кар… кар!» – громко пронеслось надо мной.

И чёрный ворон вроде предвестника тьмы и смерти, закружил в не менее тёмных небесах, где измождённые весом и объёмом громоздкие буро-серые тучи заслонили голубизну и солнце.

Ещё чуть-чуть постояв подле наклонённого столба и вывески, проведя окоченевшими пальцами по её краю, будто стараясь смахнуть оттуда эту всепоглощающую смерть и тоску, я сделал неширокий шаг влево и, ступив на грунтовку, а верней сказать в густую расплывающуюся жижу, так часточко покрывающую наши земли, нынче же хоть немного сохраняющую крепость почвы, огляделся. Невысокие дерева подступали близонько к той ездовой полосе, они также брали вполон с одного боку и саму деревеньку, раскинувшую свои дома, наделы по праву руку от широкой, наполовину скованной льдами, речки. Деревья вместе с густыми зарослями кустов уже приблизились к самим жилищам, они вошли во дворы, захватили огороды, да только покуда не тронули избёнки, всё ещё пугаясь мощи некогда срубленных и поставленных людским умом и руками построек. Однако они уже сломали заборы, порушили калитки, переломили ворота, сберегающие дворы, они доползли до хозяйственных построек и крепкими ветвями аль более жалкими уперлись в их стены, разбили окна и заглянули вовнутрь.

Раскинувшиеся справа от меня, всё ещё не поросшие лесами поля, где когда-то колосилась пшеница, рожь и овёс, смотрелись жалкими и разворошенными. Сорные травы, налитые зелёной ядрёностью сока, на некогда ухоженных местах, сейчас истончившись и побурев, прилегли к землице, притулившись к её теплому мягонькому полотну, таким образом желая сберечь жизнь в себе к следующему народившемуся весеннему году.