Василий Афонин - Последняя осень

Она осела, сровнялась. Крест держался. Скамейка тут у нас стояла всегда. А куда она девалась? Перенесли, видимо, к другой могиле. Сел возле креста, прислонился спиной к березе…

Живя в Юрге, я не мог не думать о родителях. О матери, что будет похоронена на чужбине, об отце, он давно покоится здесь. Наверное, потому они и спились так часто. Это Савелий сказал: «Думаешь о них много, вот и снятся». И, странное дело, мне страшно оставаться одному в избе, а вот сейчас, сидя среди могил, я не испытывал страха. И о смерти не думал. Кругом так хорошо — зелено, тихо. Птицы жили в березах, я видел, как перелетали они с ветки на ветку. Вот могила отца, крест на ней. Но мыслью я не мог никак проникнуть даже сквозь покров травы, чтобы там, в темноте, в вечной тишине, представить себе отца или то, что осталось от него.

Я сам копал могилу, нес гроб с его телом, не редко когда вспоминал об этом. В памяти моей отец всегда оставался живым. Многих, похороненных здесь, провожал в последний их путь, и если вспоминал кого, то, конечно, живым и обязательно молодым, коль в памяти моей он оставался таким.

Так и сидел возле могилы, положив руку на крест. Не каялся в грехах и не просил прощения, как принято на могилах близких. Все это надо делать при жизни их, когда чувствуешь свою вину. Я рано покинул дом, позже бывал наездами и, перебирая сейчас годы, проведенные с отцом, признал, что жили мы в общем-то складно. Мы жили бы еще дружнее, будь сама жизнь поскладнее. Я знал отца разным… Сердитым и добрым, хмурым и веселым, раздраженным и ласковым, хворым и относительно здоровым, гостеприимным и скуповатым. Случалось, ссорились мы с ним. Он был вспыльчивым человеком. После войны нашу большую семью в основном тянула мать, он с одной ногой не мог ей всерьез помочь, что его и раздражало. И работы нужной не было. Но это уже на совести тех, кто стоял тогда у власти в Юрге. Они тоже лежат здесь, за одной оградой с отцом…

Он был вспыльчив, а я глуп еще. Это сейчас стало понятным, каково было им все те годы, отцу с матерью.

И опять, в который раз уже, подумалось, что я всегда плохо знал своих родителей и только теперь, разобравшись во многом, стал понимать их. Почему-то принято считать, что родителей лучше всего знают и понимают их дети. Одно время и я так думал. Но это не совсем верно.

Простившись с могилой, стал бродить по кладбищу, рассматривая висевшие на крестах застекленные фотографии, читая надписи. Сколько разных характеров собрал вместе небольшой клочок земли. Все лежали здесь, все были равны: друзья и враги, лодыри и работяги, хитрецы и простаки, наглецы и скромники, добряки и пройдохи, счастливцы и неудачники. Все в одном положении. «Сроднились, как одна семья», — вспоминал Савелий. Это, как говорят умные люди, сквозь толщу лет ему так казалось. Ох, не все всегда ладно было в Юрге, не одни родственники лежат здесь. Мертвым, им все одно, где и с кем лежать, а при жизни небось кто-то кого-то не хотел видеть рядом, быть с ним. Всякое случалось. Можно бы и вспомнить кое-что, да о мертвых не принято плохо говорить. И пришел я сюда только затем, чтобы навестить могилу отца, и не мое дело задним числом разбирать отношения тех, кого давно уже нет в живых…

Наступил сентябрь. Прошли первые семь дней. Улетали птицы. Скворцы давно сбились в большие стаи и все летали над деревней, садясь рядком на изгороди, на крыши сараев. Скворцы жили у нас все годы, и мне казалось, что это одни и те же птицы. Глядя на скворечни, я подумал, что вот однажды весной скворцы прилетели, как обычно, скворечни висят, а дом стоит заколоченный… Ласточки и синицы исчезли задолго до скворцов. И как-то незаметно улетели журавли. А то все кричали по утрам за перелесками. Возвращаясь раз из леса, сел я отдохнуть. По обе стороны дороги рос осинник, и в проеме между деревьев над головой высоко — высоко заметил четырех птиц. Они летали кругами, как чертит круги на такой высоте распластанными крыльями коршун. Так я и подумал вначале — коршуны это. Но вот птицы стали постепенно снижаться, и я узнал журавлей. Никогда не видел, чтобы журавли залетали на такую высоту.

— Старые молодых летать учат, — улыбнулся Савелий, когда я рассказал ему. — Перелет скоро.

И верно, после этого журавлей мы больше не видели.

Утки перед отлетом собрались на озерах, на Шегарке встречались редко. Иногда садились в заливчик напротив огорода, и я убил для супа несколько штук прямо из предбанника, где стояло ружье. Это были молодые чирки, непуганые, подпускавшие близко. И стрелять их было неинтересно. А потом несколько дней подряд над деревней с севера шли гуси. Мы копали у Савелия картошку, а они пролетали над нами, да низко так. Сначала доходил волнующий гогот, мы поворачивались, искали глазами — где же? И вот над перелесками, оттуда, куда никто не смотрел, показывался неправильный косяк. Я, как в детстве, начинал считать, сколько в караване, сбивался, принимался заново. Когда птицы пролетали над усадьбой старика, все задирали головы. Хорошо были видны маховые перья крыльев, прижатые лапки.

— Рано нынче гусь пошел, — Савелий из-под руки смотрел вослед птицам. — Знать, холода подступают. Раз гусь пошел, через месяц зима ляжет. Всегда так.

Леса меняли цвет. Выйдешь утром — за огородом на краю согры, у березки, которая вчера еще стояла зеленой, свисает желтая ветвь. На таловых кустах листья побурели, края их подвернулись, отчего они еще больше сузились и стали похожими на челноки. Осины стояли парадней всех.

В такое время, взобравшись на крышу, вечером, при закате, хорошо смотреть за деревню. Зелень исчезла. Будто взял кто-то и закрасил лес желто — красной краской различных тонов и оттенков. Деревья стояли притихшие. А потом начался листопад. И я с утра уходил по дорогам смотреть и слушать его.

Корявые с наростами осины, росшие краем болота, и старые, витые, треснувшие от комля или совсем дуплистые березы облетели первыми. А молодые деревья только еще пламенели. Но где-то в середине сентября наступает пора для всех. Деревья будто сговариваются, и тогда до конца месяца падает и падает по тайге лист, день, ночь, и в тихую, и в ветреную погоду.

Перед самым октябрем вдруг замечаешь, что лес облетел, деревья голые, и только на какой-нибудь осинке, на самой верхушке, трепещет несколько листьев, ни желтых, ни красных — буро — черных, как бы опаленных морозом. Но и тем недолго осталось. Пропали, осыпались краски. Далеко видно вокруг.

Чаще всего уходил я по Староконной дороге, садился где-нибудь обочь ее под осину и сидел часами или лежал, подстелив куртку. Ти — ихо. Сверху на плечи мои, на полегшую траву, на необорванные кусты калины и шиповника падает, ложится лист. Закрываю глаза, и представляется, что я один во всем лесу. Ни единой живой души на много верст но сторонам, и только ровный по всей тайге, едва слышимый шорох листьев. Но вот налетит из-за речки с поля ветер: качнутся, зашумят деревья, посыплются листья, будто бросил кто-то сверху целую охапку. Подхватит их ветер, закружит, понесет через дорогу над забытым ржавым болотом. Летят они, поворачиваясь, падая, редея, а какой-нибудь один листок так высоко взнесет, что едва виден он. Смотришь, привстав, а его уже нет, упал или просто скрылся с глаз. Лежу, расставив локти на траве. Трава полегла, спуталась. Выпростал одну травинку, приподнял, но не было в ней прежней крепости. А совсем недавно росла такая зеленая, сочная трава, упруго сгибаясь под ветром.