Леонид Гришин - Эхо войны

Прошло время.

– Вот, теперь ты успокоилась, – сказал он ухе, взял казан, пододвинул ближе к столу, поднял крышку, поставил на стол противень и очень аккуратно выложил на него рыбу, причем окуни были целые, совершенно неразварившиеся.

Я еще удивился, как это ему удалось сварить уху так, что рыба не разварилась. Он достал очень аккуратно окуней, судака и куски леща, все это сложил аккуратно на противень, поставил в сторонку, потом наполнил миски ухой. Я наблюдал за всем этим с интересом, ожидая приятного ужина, потому что запах разносился, наверное, на всю округу. Удивляюсь, почему не сбежались звери на такой аромат.

– Перед ухой, – сказал он, когда миски были полны.

Взяли наполненные им стопки. Он сказал, что водочку лучше закусить бутербродиком, а горячим не очень хорошо водку закусывать. Выпили, а бутербродик он посоветовал положить огурчиком вниз на язык. Я так и сделал. Надо отметить, что вкус у бутерброда был очень оригинальный, чувствовалось все сразу: и хрен, и горчица, причем все в такой пропорции, что это не жжет, не имеет резкого запаха. К тому же, все очень сочеталось с ароматом и вкусом гренки.

Приступили к ухе. Обычно я ем быстро, но здесь – то ли я слишком проголодался, то ли было настолько вкусно, что нельзя было удержатся, но когда Павел Устинович предложил повторить, у него еще оставалось больше половины порции, тогда как у меня уже было пусто. Я себя в душе немножко опять упрекнул, поскольку не раз друзья в компании делали мне замечания, что я слишком быстро ем, будто дома не кормят или вечно голодный. Обычно я отшучивался, что, дескать, кто как работает, тот так и ест, но на сей раз просто подал миску, попросил неполную. Еще выпили водочки, закусили теми же бутербродами, доели уху и приступили ко второму блюду. Он предложил или рыбу вареную, из ухи, или же копченую, и тут же посоветовал: к ухе водочка хорошо, а вот к рыбе желательно бы вино, например, белое сухое.

– У меня рислинг. Желаете рислинга? – перешел он почему-то на вы.

– С удовольствием, – отвечаю я.

Он достал уже другие стопки, гораздо объемнее, открыл бутылку, налил вина, и тут мы закусили уже не бутербродиками, а остывшей рыбой. Меня удивил приятный вкус рыбы, то ли от этих специй, то ли еще от чего-то, но оторваться нельзя: чувствуешь, что насытился, а руки сами тянутся то к вареной рыбе, то к копченым окуням. Но, в конце концов, мы наелись досыта, поставили какой-то интересной конструкции чайник, вскипятили родниковой воды. А уж о заварке и говорить нечего: это такой аромат!.. Конечно, это был не чай, а разнотравье. Уже солнце почти зашло, стали сгущаться сумерки. Он из своего бездонного рюкзака опять достал что-то вроде фонаря «летучая мышь», но очень маленькое и изящное, больше похожее на небольшую лампу Аладдина диаметром так миллиметров 100−120 и высоты примерно такой же. В лампу была вмонтирована свечка с подсвечником. Когда зажгли, стало на удивление светло, и только сейчас я заметил, что на столе было какое-то углубление – он поставил туда лампу, и получилось, что стол очень хорошо освещен. К ночи нас начали комары донимать, он опять достал что-то из своего бездонного рюкзака, подошел к костру, уже догоравшему, подбросил туда веток и чем-то посыпал. Затем он достал угли, уложил их в необычное приспособление, которое установил с наветренной стороны. Это устройство слегка дымилось, шел приятный запах, и комары сразу исчезли. Я не стал выпытывать секрет, как это ему удается создать для комаров такую неприятную обстановку. Мы сидели спокойно, и он спросил:

– Хорошо иметь свой мотоцикл?

– Да, – честно ответил я.

– Мне говорили, что ты ездил на юг…

– Ездил.

– Один?

– С семьей ездил – с женой и дочерью.

– И долго ездил?

– Да когда триста километров в день, когда пятьсот, один день даже семьсот километров проехал.

– А по каким городам?

– Саратов, Воронеж, Ростов, заехали в Ейск, потом в Анапу, были в Новороссийске, Геленджике, потом вернулись через Краснодар, Кропоткин, Армавир, Новокубанск и оттуда уже поехали через Ставрополь, Элисту, Волгоград и на Саратов, затем Балаково. Такой вот круг описали примерно в шесть тысяч километров.

Он выслушал меня, а затем произнес:

– Да… а мне вот нельзя.

– Почему нельзя?

– Как почему, у меня же один глаз.

– У Нельсона тоже один глаз был, а он флотилией командовал.

Тут я понял, что глупость сморозил, что это было бестактно. Он как-то сжался, закусил верхнюю губу, а нижней прикрыл, как говорят: рот на замок закрыл. Я, понимая свою бестактность, замолчал и собрался молчать подольше, чтобы не ляпнуть еще что-нибудь неприятное.

Он долго молчал. Я взял рюмку вина, отпил, он тоже взял, подержал, потом сделал маленький глоточек. Все также закусывая верхнюю губу, а нижней как бы прикрывая ее, посидел, помолчал, потом сделал еще глоточек.

Время шло. Он долил себе, мне долил. Я молчал, думая о том, как просто словом обидеть человека. Было непонятно, обиделся ли он, или просто задумался после моих слов…

– Да, Нельсон тоже был одноглазым, – сказал он наконец, но он не знал детских прозвищ, не знал, что такое «косой», «кривой», «квазиморда», «циклоп» и других. Нельсон глаз потерял в бою, он знал радость победы и к тому же радость любви, любви женщины, да какой женщины – королевы, что не каждому дано, лишь единицам.

Я молчал, слушал, что дальше будет. Он тоже помолчал, потом заговорил:

– Я в Ленинграде родился, отец у меня кадровый военный. Конечно, когда война началась, с первых дней – на фронт. Мы с мамой жили в Ленинграде, эвакуация еще не началась…

…В одну из первых бомбежек в наш дом попала бомба, я помню, это ночью было: какой-то грохот, шум, было очень больно голове, особенно с правой стороны, я потерял сознание, потом услышал чьи-то голоса, и какой-то мужской голос сказал:

– Ребенок, кажется, жив, только лицо изуродовано сильно, а женщина уже отошла.

Потом меня несли, везли, делали что-то с моим лицом, перевязывали, было очень больно. Когда снимали повязки – тоже было больно. Потом опять везли куда-то на машине, поездом – долго везли. В конце концов, оказался в Куйбышеве, в госпитале.

Много там детей было покалеченных: у кого рук не было, у кого ног, у кого головы перевязаны, как у меня. Мы плакали, нас кое-как кормили, нянечки ухаживали за нами, причем каждый раз, когда кормили, свои слезы утирали. В госпитале мне опять делали что-то на лице; в конце концов, все проходит, и у меня прошло. Глаза у меня не было правого, щека правая была изуродована, нос был покалечен, на правом ухе пришлось делать операцию… В другое время, может, это бы аккуратно все и заросло, а тут остались шрамы буграми и все лицо обожженное. В общем, неприятная была картина, если смотреть на меня с правой стороны. Потом меня из госпиталя выписали – в детдом, в том же городе. Одна из нянечек мне сшила повязку, которая прикрывала глаз и часть изуродованной щеки, но все равно не избежал я детских прозвищ и насмешек. Дети сами по себе, конечно, жестоки, и не поймешь, почему в них такая жестокость: то ли из боязни того, что и с ними может такое случиться, то ли еще по какой причине, но иногда один разговаривает, допустим, со мной, а второй там, где у меня вместо глаза повязка, показывает кукиш. Всем смешно, а я не вижу, над чем смеются, и мне, конечно, обидно.