Леонид Гришин - Верность

– Счастливые вы. Да… Хорошо, что вам не пришлось пережить то, что пришлось пережить нашему поколению, – хриплым голосом произнёс мужчина.

Мы молчали, ожидая, что будет дальше.

– Вот и я вернулся… – продолжал он, помолчав.

Видно было, откуда вернулся. Мы догадывались, что из «мест не столь отдалённых».

– Я сам с хутора. Родился на хуторе, и жил на хуторе, и женился на хуторе, и двое сыновей у меня, близнецы. Сейчас они такие, как вы… – он задумался, глаза опустил. – Ну что, – говорит, – война-то всех молодых коснулась. С первых же дней меня призвали…

…Воевал я. Не знаю как. Наверное, плохо, раз в плен попал. Потому что нечем было воевать. Через многое я в плену прошёл. Последний – остров Сицилия. Знаете, где такой остров? Освобождали нас американцы. Ну, мы себя немножко раньше освободили, а тут и они подошли. Хорошие ребята эти американцы. Накормили нас сытно, баньку нам устроили, как мы просили, русскую, правда, без берёзового веничка. Кормили хорошо, выдали нам форму, причём нашу, советскую. Мы все сказали, кто в каком звании. Пытались они разузнать номера воинских частей, но этого мы не говорили. Называли фамилию, имя-отчество, год рождения, когда и где попали в плен.

Потом нам предложили: остаться с ними, поехать в Америку, в Канаду или вернуться в Россию. Естественно, кто же не хочет домой вернуться? Погрузили нас на корабль. По Средиземному морю плыли, потом на машинах ехали сюда через Ирак, Иран и в Иране на Каспийском море уже погрузились на наш корабль. Мы радостные, довольные. Капитан сказал, что плывем в Баку.

И вот мы уже почти дома. Естественно, начистились до блеска. Ещё чуток – и увидим родных, семью. Я детей увижу своих. Но, когда корабль причалил к пирсу, заметили, что на пирсе из встречающих никого нет, а есть оцепление из краснопогонников – так солдат НКВД называли. Спустили трап, и на борт поднялись два капитана НКВД. Они о чём-то переговорили с капитаном корабля, тот передал им документы. Они взяли бумаги, стали изучать.

Среди нас был один полковник. Мы выстроились на палубе, стояли по стойке «смирно», полковник нами командовал. А они с ним не разговаривали, не обращали на него никакого внимания. Он пытался им рапортовать, что так-то и так, но его не слушали.

Офицеры закончили разговор с капитаном, пошли к нему в каюту. Мы стояли и наблюдали за всем. Потом они вышли, встали перед строем. Полковник снова начал рапортовать, что вот, мол, бывшие советские воины, попавшие в плен и освобождённые американской армией, но не успел закончить. Эти два капитана подошли к нему, один сорвал ему правый, а другой левый погон:

– Предатель! – и приказали всем по одному сходить по трапу.

Мы, конечно, такого оборота не ожидали. Полковник с сорванными погонами пошёл первым, за ним пошли офицеры. Внизу у трапа ещё стояли краснопогонники, которые с нас срывали погоны. Потом шли всё меньшего звания, вплоть до солдата, и с них тоже срывали погоны. А потом начался ад. Допросы, унижения, избиения: кому за сколько продался, на какую разведку работаешь, сколько тебе американцы дали… Что тут говорить? Потом Колыма, и всё…

…Я поднял глаза и посмотрел на него. Мужчина сидел, хриплым голосом продолжал рассказывать, и вдруг у него из глаз полились слёзы. Мы все опешили, переглянулись. Я посмотрел на Майю. Она плакала. А этот мужчина смотрел на нас невидящим взглядом. Я слышал выражение «слёзы ручьём», и вот тогда передо мной была именно эта картина. Он их не вытирал, они лились мимо носа, скатывались с губ, падали на подбородок, потом на грудь, на рубашку. Рубашка стала тёмной от слёз, а он сидел, сжав двумя руками стакан, облокотившись на стол.

– То, что там Колыма и плен, и наши лагеря – это можно пережить, – он замолчал, а слёзы продолжали течь из его глаз.

Мы тоже молча смотрели на него. Он вздохнул, опять невидящими глазами посмотрел на стакан, поставил его на стол, но не выпускал из рук.

– Самое страшное ожидало дома. Я приехал домой. Два сына, близнецы, такие, как вы. Я им: «Здравствуйте, дети!», а в ответ: «Какой ты нам отец? Ты враг народа и предатель! Ты лучше расскажи, как фашистам руки подымал».

Мы смотрели на него, а у него всё текли слёзы. Уже рубаха до пояса тёмная от слёз.

– Да, подымал руки! Подымал, когда бежал из плена, а меня травили собаками! Подымал их, чтобы лицо прикрыть! Тогда вот только и подымал руки, когда меня собаки грызли, рвали моё тело!

Я посмотрел и представил, как терзают, рвут собаки этого человека. Я видел, что у него надорвано ухо, видел следы от собачьих клыков. И тут я обратил внимание на его руки: они все были в шрамах. Эти сильные руки держали стакан с вином, к которому он не притрагивался. Ребята мои молчали. Майя не моргая смотрела на мужчину.

– Я предатель, я фашистам продался! – а слёзы всё лились из его глаз. – Нет, я не продавался! Не изменял никому! Не знаю, за что они меня выгнали из дома. Сказали, что не хотят быть детьми врага народа и предателя. А я никого не предал!

Потом, как бы очнувшись, он вытер глаза ладонью одной руки, второй рукой поставил стакан.

– Извините, я покурю, – и вышел на улицу.

Мы молчали, глядя друг на друга. Я представил себе, какой ад прошёл этот человек: дети, родные дети не побоялись выгнать отца из дома. Ребята засобирались, стали убирать всё в авоськи, а Майя всё стояла не шевелясь. Последний луч уходящего солнца осветил её красивое нежное лицо. Я знал, что Майя потеряла отца, что он погиб на войне. Не знаю, вернись её отец из плена, как бы она поступила? Не знаю…

Пока ребята собирались, Майя меня спросила:

– Придёшь ко мне?

Я сказал, что заканчиваю поздно, после полуночи, когда проиграет гимн. Только тогда всё выключаю.

– Всё равно приди, я прошу, – сказала она.

Для меня это было удивительно. Ребята остановились, открыли рты, смотрят на Майю, на меня. Она повторила:

– Лёнь, приходи, пожалуйста, я буду тебя ждать.

Ребята остолбенели: чтобы Майя кого-то пригласила, да ещё ждать будет? Это что-то новенькое. Потом, переступив порог, она повернулась и снова повторила, что будет ждать меня.

Они ушли. Я быстро взял приёмник, который делал, убрал под лавку. Достал другой, который сделал утром, вполне приличный, поставил на стол. Включил, стал проверять. Зашёл этот человек.

– Вот, пожалуйста, готов ваш приёмник.

Он посмотрел на меня, понял, что это не его приёмник, хотя они были все похожи – все немножко потертые, все не новые.

– Сколько я должен?

У меня вырвалась фраза, до сих пор её помню…

– Ничего не должны. Вы сполна уже за всё расплатились и на много лет вперёд.

В его лице что-то изменилось. Он взглянул на меня по-новому и сказал:

– Спасибо, сынок.

Взял приёмник, пошёл к выходу.