Ангелина Прудникова - Твёрдость по Бринеллю

Выходит на кухню заспанная Наташа, садится за стол завтракать. Ого, она уже невеста, хоть и старше моей всего лишь на два года. Вытянулась — каланча, выше матери. Собирается в школу — нескладная, неприодетая… Да и откуда? Женькина семья никогда богатством не блистала, хотя и не нищенствовала…

Вот и Анатолий, сын, появился — красавец, крашеный чуб вьется, высокий, молодой, жениться собирается (как тут же открылось), невеста уже есть. Да… Я их последний раз видела еще детьми — вот как часто здесь бываю. Тогда и бабушка еще была жива…

Галина торопится угостить своих детей редкой в этих местах дыней, а мои нахалки тут же пристраиваются и — как будто век ее не едали — тоже начинают уписывать за обе щеки.

Но вот Наташа и Анатолий, позавтракав, уходят, пора и нам в путь отправляться: дед уже встал конечно.

Гурьбой идем к его дому: отец косолапит впереди, Евгений — рядом со мной. Мы с ним — почти ровесники, а отца он на двадцать четыре года моложе. Вокруг носится охотничий пес Евгения — молодая рыжая гончая. Евгений расхваливает ее достоинства: говорит, что "зайцев только так гоняет". А я, вдали от лесной жизни, в своем заиндустриализованном, железобетонном городе, уже решила, что и зайцев не бывает, и охоты на свете давно не существует.

Подходим к дому деда — он почти последний на окраине Няндомы, за ней, на взгорке, простирается кладбище. Заходим во двор, старый пес облаивает нас, но пропускает к дверям, в сенях одичавшая дедова кошка при нашем появлении пулей пролетает где-то по-под потолком, а в избе нас встречает дед — маленький, усохший, костяной, со слезящимися глазками и апостольским гладким черепом, в жилетке под ремешок и толстенных суконных штанах — для тепла. Принимает наши объятия: "Андели, андели", — мы все смеемся, обнимаемся, девчонки липнут к нему, Яна умиляется: "Дедушка!.." — хотя дед ей приходится прадедом… Отец слюняво целует его: "Здравствуй, папа!" — и мы, оторвавшись от деда, идем осматривать его жилище: заглядываем в русскую печку — там стоит чугунок с картошкой; в дедову каморку за кухней — там тепло от выступающего печного угла. У стены стоит кровать, в углу стол с телевизором, диванчик деревянный — дедово "лежбище". Над кроватью — потемневший портрет отца деда, моего прадеда Евгения: и на темной фотографии видно, что он был красавцем. Кажется, отец мой похож на него. Дальше — "столовая" (в ней стол и холодильник), рядом — бабушкина каморка, там тоже выступает угол очага; в ней кровать бабушки, а над кроватью — портрет моего отца, лет так девятнадцати чубатого красавца-офицера; я такого портрета раньше не видела. "Столовая" и бабушкина каморка застланы половиками, на окнах и дверях — тюлевые и цветастые занавески. У деда порядок, не забалуешь, даром что один живет.

— Папа, мы сходим на кладбище, — говорит отец, — к маме на могилу.

— Подите, подите, — напутствует дед, и мы, так и не раздевшись, выходим на улицу.

Раннее утро, снег блестит на солнце, кладбище рядом — надо перейти шоссе за окраиной. С некоторым поеживанием следую за мужиками — честно говоря, приятного мало гулять по кладбищу, хоть бы и ясным днем; но долг отдать надо, ведь на похоронах бабушки я не была — детишки еще были маленькими, не тащить же их было с собой… Да и начальник мой, сучья лапа, не отпустил. "У тебя уже, кажется, умирала бабушка", — издевался. Сволочь безродная, прости, Господи. Ни дна ему ни покрышки за это не будет, я уж знаю!

Делаем крюк по кладбищу, ищем могилу, наконец нашли. Я захожу в оградку, чтобы посмотреть на фотографию, и вдруг словно мороз дерет по коже: с фотографии на меня смотрит не бабушка, а ведьма какая-то — лицо в морщинах, взгляд озлобленный… Я вглядываюсь: да нет же, это моя бабушка. Но я ожидала увидеть ее другой — какой помню: неприметной, маленькой, тщедушной, сморщенной, в платочке, глаза светло-голубые, нос уточкой, а тут — колючий взгляд, сердитое лицо… Неужели она была такой? Правда, мать всегда про нее говорила, что свекровь была "колдовкой", умела колдовать; дескать, это она "сделала так", что с отцом они — как кошка с собакой, но "прожили всю жизнь", не разошлись. Довольно часто она это повторяла и не любила к ней ездить. Но то слова. А я бабушку видела шесть лет назад, когда приезжала к ней на восьмидесятилетие. Она была уже плоха, по дому не обряжалась, корову не доила, за ворота не выходила — дед все делал сам; но обладала в то время очень ясной памятью и умом. "Как там поживают?.." — она называла сестер матери и всех их детей поименно, хотя большинство из них никогда и в глаза не видала. Мне это показалось очень странным, я только поудивлялась, но не придала тогда этому значения. А выслушав мой рассказ о несложившейся моей худой жизни, бабушка вдруг спросила: "Ты беременна?" — и опять попала в точку, хотя замечать было еще рано. О своей жизни рассказывала она интересно и толково, но вот поговорили мы с ней мало… До сих пор жалею, что мало видала бабушку и мало с ней разговаривала. Но тут… напугала она меня.

Чтобы отвлечься, я начала выщипывать с холмика сухие травины, торчащие из снега. Мужики тоже засуетились и неуклюже стали мне помогать. Потом достали водку, закуску, втроем мы помянули и, не задерживаясь долго, пошли по родне дальше — к теткам, дядьям — и, после двух-трех могил, к выходу: думаю, что не очень-то ловко было на пустынном и голом кладбище не только мне, но и трусоватым в душе мужикам.

У дедовой калитки Евгений распрощался с нами до вечера, не стал и заходить, а мы вернулись к деду.

В доме было уже тепло, но не очень-то уютно. Я никогда не чувствовала себя здесь уютно (может, потому, что никогда не приезжала летом) — не то что в просторном, солнечном, высоком доме бабушки Дуни (по маме), где я привычно проводила свои каникулы. А дом деда состоял из пяти небольших клетушек и одной комнаты побольше — "зала": так дед его разгородил, когда Евгений женился. Кухня и каморка деда были жилищем аскета — ничего лишнего, никаких украшений. В следующих комнатах, сейчас почти нежилых, окна украшали тюлевые занавески, на дверях висели цветастые шторы с бахромой, пол закрывали домотканые половики (гостей "в сапогах" дед туда не пускал), а в "зале" и в отгороженной от него спаленке, с иконой в углу, половики на полу лежали в два слоя. На круглом столе под попоной стояла швейная машинка "Зингер" (дед сам шил себе рубахи, портки, занавески и прочие необходимые вещи), в простенке стоял новый, нелепо смотревшийся здесь трельяж, у стены — новехонькое пианино, накрытое самошитым ситцевым покрывалом. В обеих передних комнатах на стенах висели ковры, стояли мягкие диваны и были подвешены люстры, прямо с красовавшимися на них ценниками.