Ангелина Прудникова - Твёрдость по Бринеллю

Прудникова Ангелина Владимировна родилась и выросла в городе Северодвинске Архангельской области.

В высшем техническом учебном заведении получила специальность кораблестроителя. Сначала со стальным керном и молотком разметчика, потом с карандашом и рапидографом конструктора осваивала профессию корабела. И всегда — и в юности, и позже, не расставалась с пером: описывала свои впечатления в дневниковой, стихотворной, а с 1986 года — в форме рассказа.

В роковом 1992 году под видом конверсии была уволена из проектной организации, где работала. А в 1995 году по рукописям и отдельным публикациям стихов и рассказов была принята в Москве в Союз писателей России. Это — первая ее книга, увидевшая свет, в которую вошли рассказы одного десятилетия (1986–1996 гг.)

«Твердость по Бринеллю…» — в городе корабелов многим не надо объяснять, что это такое. Испытание на прочность. Испытание металла на прочность путем вдавливания в его «тело» стального закаленного шарика — на какую глубину проникнет он в металл, настолько тот и прочен… А сколько таких вот «шариков» вдавливает жизнь в тела и души героинь рассказов А. Прудниковой — женщин-северянок, как мнет и крутит их дух, проверяя на прочность? И сминает ли? Об этом и книжка.

Таня сидела у окна вагона и с щемящей сердце радостью наблюдала, как за окном появляются и проплывают знакомые картины: чахлые сосенки, невзрачные кустики, болотная осока — этот, безрадостный для другого глаза, пейзаж для неё был родным и близким и означал, что до города её, из которого Таня до сих пор ни разу далеко не уезжала, оставалось лишь несколько километров.

Таня вместе с группой аквалангистов возвращалась с соревнований, которые проходили в Карелии, на одном из чистых и светлых её озёр с ледяной ещё, в июле, водой. Природа Карелии так пришлась по душе Тане, словно она уже живала там: как ни странно, её чистые озёра, окружённые могучими тёмными елями, её нежно-зелёные лужайки с разбросанными, будто чьей-то рукой, там и сям огромными гранитными валунами — всё это показалось ей знакомым. Может, кто-то из давних её предков жил когда-то в этих местах, и его память генетически отразилась в Тане? Во всяком случае, она наслаждалась карельской природой, её воображение даже рисовало среди валунов героя Калевалы старика Вяйнемейнена, который тоже как бы приходился ей сродни, и что-то вроде священного трепета перед древними родичами охватывало её.

Соревнования под водой, в которых Таня участвовала впервые, проходили напряженно не только для неё: спортсмены, выложившись за день на озере, едва добирались до своих кроватей и засыпали как убитые.

Вот в одну из таких ночей к Тане и пришло видение, от которого она проснулась, как от удара током, и полночи пролежала без сна, обдумывая, как же ей это понимать. А приснилось ей, будто бы она уже возвратилась домой с соревнований и готовится через два дня снова уехать из города (в самом деле, Таня собиралась поехать по турпутёвке на юг), и тут она узнаёт, что в деревне бабушка её сильно болеет. Но Таня почему-то мешкает, не едет навестить бабушку, а уезжает на этот дурацкий юг, и бабушка, так и не увидев на прощание внучку, умирает… Это было мало похоже на сон, это был какой-то мощный, единый импульс, от которого Тане вдруг стало ясно, что это предупреждение: «Будет именно так, навести бабушку, будь внимательна, попрощайся — она умрёт», — что это явилось её будущее. От этого впечатления Таня проснулась, как от толчка, и лежала долго недвижимо, в холодном поту, радуясь всё же, что это всего лишь сон, только сон, и бабушка, конечно, жива и будет жить ещё долго. Об этом сне Таня и думала сейчас, когда подъезжала к окраине родного города.

Нет, не дай Бог бабушке умереть! Этой мысли Таня даже допустить не могла: ведь бабушка ещё и не старая. К тому же бабушку Таня любила больше всех на свете — больше матери и отца. Мать её, вечно занятая на работе да по хозяйству, кормила, одевала Таню, строжила её — и только тем и проявляла свою любовь к дочери. Бабушка же, мамина мать, была совсем другой — доброй и доступной. И Таня с детства тянулась к ней всей душой: бабушка была большая, дородная — настоящая бабушка, возле неё всегда было покойно и безопасно.

Таня помнила, как по утрам она будила их, трёх своих подрастающих внучек — распевно, с северным деревенским привыванием, тоненько пропевая концы слов, кричала: «Девки-и, вставайте-е, женихи все ворота обоссали-и!» И «девки» вскакивали с разогретых ранним солнышком постелей, льнули к окошкам — а вдруг и вправду ждут деревенские ухажоры; босиком шлепали в чистую, залитую солнцем и застланную пёстрыми домоткаными половиками кухню, где во все глаза смотрели, как бабушка старческими, но сильными руками месит тесто в квашне, потом раскатывает его на пироги, начиняет необыкновенно вкусной смесью из риса, рыбы, лука и яиц (кому-то достается облизать миску из-под начинки) и ловко сует пироги на деревянной лопате в печь. А потом, чтобы потешить внучат, лепит из теста «уточек»: раскатывает длинную колбаску, завивает её в плоскую спираль, отгибает «головку» и «хвостик»…

Сейчас Тане кажется, что простейшая форма этих «уточек» такая же древняя, как и само хлебопечение…

Помнила Таня и наполненные радостным предвкушением и суетой банные дни, когда они, девчонки, вместе со взрослыми с утра таскали ведерками воду в баню, а когда баня была готова и приходил их черед, шли туда мыться вместе с бабушкой. Начинала мыть ораву внуков бабушка с тех, кто помладше: вытянув по полку свои ноги, положив на неё младенца, намыленной мочалкой она растирала ему все суставчики, помыв, набирала воду в ковшик, подносила к губам и прямо в него тихонько шептала слова заговора, затем набирала воду в рот и прыскала ею в лицо младенца. Ребенок при этом пугался и вздрагивал, но бабушка, обливая его водой из ковшика, приговаривала ласково: «С гоголя вода, с гоголюшечки вода, с нашей Ленушки — вся худоба. Вода текуча, Ленушка ростуча; вода под полок — Лена на полок». Помыв малышей и сдав их родителям, бабушка мыла и своё большое бело-розовое тело, а голову — обязательно так, чтобы волосы «скрыпели» под её руками; потом с умиротворёнными вздохами одевалась во всё «белое» (то есть чистое), выходила из сенцев и, отерев крупный пот с лица, по холодной от росы траве босиком шла в дом, к уже горячему, ждущему её самовару.