Ангелина Прудникова - Твёрдость по Бринеллю

«А, попечитель, ишь, как заботится, — вернулась к действительности Таня, — печется, чтобы женушка будущая не простудилась, не заболела… Своё, почитай, бережет, рад меня под стеклянный колпак упрятать: свое-ё!.. Что ему до чужого, до посторонних… „Лето длинное, съездим еще“, — вспомнилось ей. — Вот и съездили…»

Внезапно, совершенно ясно и резко, для нее вдруг обозначилась неуместность Вадима здесь, на этом кладбище, и вся его чужеродность для нее самой. «Не тот человек, не наш, чужой, — с горечью поняла она и, с облегчением уже, подтвердила: „Не тот. Не тот!..“ Но как велика плата за это ее натянутое, ненастоящее чувство, которое смогло заслонить от нее тот самый важный и невозвратный миг! Как она могла из-за жалости к чужаку забыть о родном? За деревьями леса не увидела! Не придется ли ей за это всю жизнь ловить химеры, отталкивать родную руку, проходить мимо истины — ради призрачной удачи, руки, надежды? Не будет ли и в этом на нее наложено отныне неискупное наказание? Что ж, она его заслужила… Но сегодня пелена спала с Таниных глаз.

Не ответив Вадиму, Таня повернулась и, чуть ли не бегом, пошла с кладбища. И только когда уже отошла далеко, обернулась, чтоб попрощаться с последним бабушкиным приютом, и побежала, более не оглядываясь, мимо деревни и — дальше, дальше от убогого и противного живому естеству места.

Вадим бежал за нею, не разбирая дороги, попадая острыми носками ботинок в коровьи „блины“, но этого Таня не видела, не слышала и того, что он кричал ей, размахивая пиджаком — грохнули первые раскаты грома, первые крупные капли дождя ударили в мягкую пыль дороги, потом закапали чаще, чаще, и упали наконец все враз, разъединив ее и Вадима туманной, мокрой стеной.

Анну томило смутное чувство, которое давно звало ее в дорогу, уже не первый год, да только собраться она никак не могла. Отвыкла она от этой дороги, да и одной страшновато было. Попутчика бы — вот тогда…

Побаиваться-то Анна побаивалась, а все равно ее как магнитом тянуло в тот заветный уголок земли, где детство ее, стопроцентной горожанки, по-настоящему-то и прошло. Видно, возраст такой подошел, что воспоминания нахлынули, и все ей в этом, в общем-то простеньком, детстве золотым вдруг казаться стало. Золотым, сказочным, недосягаемым для нее, а уж для Юльки, дочки, и вовсе невиданным: не пришлось и уж не придется девчушке материными дорожками бегать.

А Анне страсть как хотелось этими дорожками вновь пройти: полем-лугом вдоль реки до деревни, по теплым "досточкам" на земле пробежаться до угора, искупаться у знакомых мосточков, речку переплыть, заглянуть в старую, серебрящуюся, как луковка церкви, силосную башню, сходить на перевалы [2] Перевалы — длинные валы выкорчеванного в поле кустарника, поросшие малиной. за малиной, а особенно хотелось посмотреть, растет ли еще в том леске, что Федулковым зовется, черемуха, не высохло ли в нем круглое озерцо, да взглянуть, что там за курганы (мать зовет их "круганы") — может, древние захоронения? Может, там и копнуть можно, да что-нибудь интересное для науки выкопать? В детстве-то Анна многого не замечала вокруг, не понимала, если и интересовалась — так не тем, а сейчас она уже большая (тридцать шесть, ого-го…), умная, все по-другому, может, увидит, на все по-новому посмотрит…

И эта страсть — коснуться детства, усугубленная исследовательским порывом, заставила Анну окончательно решиться на поездку. Она помнила, что прошлогодний порыв ее закончился тем, что она так никуда и не выбралась. И ей ужасно не хотелось снова искать оправдания перед собой: дескать, надо было, но вот как-то не случилось, времени (а скорее желания) не хватило… Она привыкла доводить свои решения до исполнения, к тому же, наученная горьким опытом, знала, что иное попустительство собственной лени порой весьма печально кончается, и сожалеть потом приходится годами, а то и каяться в своей нерасторопности всю жизнь.

И вот случай представился: когда ждешь и ищешь, то он всегда представляется.

Лето уже вступало в силу, пошли не обманно-скоротечные, а настоящие летние теплые дни, и однажды случайно Анна услышала телефонный разговор матери с теткой Ольгой, старшей ее сестрой, которая звала мать поехать с ней и двумя младшими сестрами в деревню — навестить могилу бабушки, покрасить оградку и вообще привести все в порядок. Мать отнекивалась: ей на выходные дни дочери опять "подкинули внуков", а внуки для нее всегда были на первом месте. "Мы в другой раз с Анной туда съездим", — улещала она сестру. Та в ответ, как видно, съехидничала. "Да она сама просится, да…" — защищала Анну мать.

Анна тут же ярко представила, как тетка в ответ разражается бранью, могла даже дословно привести то, что та кричала в ухо матери: "Поедет твоя Анна, жди, она уж и дорогу туда забыла, и ты с ними совесть потеряла, только о их выкормышах и печешься, больше тебя ничто не интересует! Конечно, сестры все сделают, они ведь — для всех, а ты только для своих доченек время находишь!" Тетка Ольга не любила племянниц, особенно Анну, считала их слишком избалованными, да Анна и не знала, любила ли та кого-нибудь вообще: всех тетка ругала — и за глаза, и в глаза, и чужих, и своих; все порядки наводила, без этого и жить не могла. Вроде бы и справедливо ругала, но уж как-то очень беспардонно…

Странные были сестры у матери, странной была мать: руками все сделают, кто бы ни попросил, а чаще и без всяких просьб, зато языками — семь шкур спустят, высекут, оскорбят, особенно родню не щадят; языки у всех сестер ядовитые. В иной семье, хоть сын иль муж пьяница да бездельник, а все — хороший да пригожий, а чужие — и хорошие, да все равно будут смешней смешного. В родне Анны все наоборот: свои у них и хорошие, да все равно плохие, кто похуже — те и вовсе оторви да брось, а вот чужие-то все — любо посмотреть! И чем старее тетки становились, тем сварливее. Анна и за собой замечала ту же черту (от собаки бобер не родится) и со страхом думала, что и она когда-нибудь состарится и будет так же своих близких поедом заедать.

Теткам тогда в деревню втроем пришлось уехать, да, может быть, оно и к лучшему, а то за работой-то дело и до скандала могло дойти — всяк ведь из них сам себе мастер, указчиков не терпит ни одна, а указывать каждая любит.

Через неделю и Анна с матерью собрались — как раз на родительскую субботу попали. Погодка как по заказу стояла, правда, неприятности ждали их на месте, в деревне: враг "номер один" — комары, и враг "номер два" — крапива. Ну, Анна-то знала, куда отправлялась: предусмотрительно брюки и рубашку с длинным рукавом наладила. И вообще — приготовилась все стойко перенести и стерпеть: слишком велико было желание в деревне побывать и вновь самой всего заветного коснуться. А комары и крапива — это, конечно, обязательно будет… Ведь там, куда они собрались с мамой и маленькой Юлькой, деревни уже никакой не было. Название в памяти людской еще осталось: Ластокурья, а деревни — не было. И дом бабушки Анниной, пустовавший без хозяев, давно сгорел — сожгли его по пьянке или из хулиганских побуждений то ли горе-охотники, то ли подгулявшая молодежь…