Леонид Жуховицкий - О любви

Показалась станция, и женщина заспешила в тамбур покупать яблоки и соленые огурцы. А он придвинулся к окну, уставился на дерматиновую дверь станционного буфета, и взгляд у него был такой сосредоточенный, что шустрая тетка, прямо на перроне развернувшая торговлю закуской, поняла его по-своему и завлекательно помахала огромным рыжим огурцом, изогнутым, как бумеранг.

…Скрытная? Да нет, ничего она не скрывала. Как есть, так и говорила. Все как есть… Вот только попробуй разберись!

Говорила, что ей нравится его молчаливость, что ее просто умиляет регулярность, с которой он вечерами занимается английским, а по вторникам и пятницам ходит в медицинскую библиотеку, умиляет вежливое упорство, с которым он уклоняется от споров, вечеринок, знакомств — всего, что может посягнуть на эту регулярность.

А через два месяца, когда начались ссоры, выяснилось, что ей надоело его вечное молчание, что на нее наводит тоску монотонность, с которой он вечерами занимается английским, а по вторникам и пятницам ходит в медицинскую библиотеку, и раздражает тупое упрямство, с которым он отвергает все, что может посягнуть на эту монотонность.

И разошлись глупо — из-за двадцати минут. Ее мать возвращалась из санатория, надо было встретить. Он читал отпечатанный на стеклографе доклад крупного французского гематолога, а Валерия нервничала, торопила. Но он еще с вечера подсчитал, когда надо выйти, и теперь сказал, что глупо двадцать минут без толку торчать на перроне, лучше употребить их с пользой. Она усмехнулась и вышла.

Он оказался прав — дочитал доклад и успел вовремя. Мать Валерии проводили до дому, съели по мягкой груше, поговорили о погоде на Черноморском побережье Кавказа, и он пошел в институт. А вечером нашел на голом столе записку: «Я не хочу жить с арифмометром».

Он почувствовал тогда горечь, пустоту и некоторое облегчение — в субботу можно не идти на именины…

Женщина вернулась с целой миской яблок и самое лучшее протянула ему. Яблоко было крепкое, красивое, но чуть вяловатая кожица уже пахла подвалом. Шло к ночи, проводник разнес постели, и женщина, оборвав пломбы на белье, с домашней аккуратностью постелила сперва ему, потом себе. Она была полненькая, сноровистая, добродушная, спокойная тем устойчивым спокойствием, которое дает лишь прочный семейный уклад, неизменный, по меньшей мере, в трех поколениях. Уже в темноте, при синем ночном фонарике, она все расспрашивала его, советовала — учила простодушным хитростям времен своей молодости.

Он соглашался, благодарил. Он понимал, что женщина искренне желает ему добра. И не ее вина, что молодость человека не повторяется ни в детях, ни во внуках, похоже, да не так, и радости другие, и болезни те же, да не те… Тут уже чужой опыт не поможет. Как прививка против гриппа. Вроде та же инфлюэнца, что и пятьдесят лет назад, но что-то изменилось, и честная лошадиная сыворотка всего лишь годичной давности беспомощна против недуга…

Женщина уснула. Он тоже собрался уснуть под мерный стук колес. Но удалось это не сразу — к стуку мерному примешивался аритмичный и потому возбуждающий стук домино в соседнем купе.

В Челябинск приехали к вечеру, в адресный стол — было уже поздно. Он оставил чемоданчик в гостинице и немного прошелся по главной улице, по бульвару. Город ему, в общем, понравился, но он опять подумал: почему все-таки Челябинск? Про Таллинн она как-то говорила, что там узкие улочки и серое море. Про Ярославль говорила. А про Челябинск — ничего…

Он поужинал в гостиничном ресторане, скромно запил котлеты чаем. На этаже коридорная сказала:

— Уже нагулялись? Это вам не Москва.

Он согласился — стыдно было признаться, что сам особой разницы не заметил. Улицы как улицы, дома как дома. Он попытался вспомнить Москву во всем ее великолепии, но, кроме Большого театра и высотных зданий, ничего на ум не шло. Его Москва была буднична и не так уж велика. 6-я Строительная улица, ничем не отличающаяся от остальных пяти, институт (клиника, лаборатория, виварий), длинные столы спецбиблиотек, иногда конференц-зал академии. А между — отсвечивающие стекла трамвая или троллейбуса, медленно уходящие вверх строчки медицинского журнала и подрагивающий на коленях карманный словарь. И еще тропинка через парк, в конце которой торец восьмиэтажного дома с огромной рекламой: «Самолеты экономят время — летайте самолетами!»

Он прошел в номер и немного посидел на стуле возле своей койки. Никто из соседей не приходил, и спать не хотелось. Посмотрел на часы. Было около девяти, и впереди — ни английского, ни библиотеки. Он удивился свободному вечеру и пошел в кино.

В ближнем кинотеатре шла сельская комедия, в другом, за два квартала, — детектив. Афиша была захватывающая, он даже поколебался минуты три. Но сказалась привычка к экономии — он просто не мог себе позволить потратить два часа на ерунду. Он вернулся в гостиницу и стал читать Шекспира.

Назавтра потеплело и подтаяло. На тротуарах хлюпала грязь, наезженные к середине дня мостовые лоснились, вид у них стал какой-то засаленный.

Он сходил в адресное бюро утром, а потом весь день ждал вечера. Не то чтобы жил ожиданием — просто угнетали бессмысленно проходящие часы. К тому же не отпускала каждодневная привычка, так что и умывался, и ел наспех, и по улице не шел, а почти бежал. Даже читалось плохо, потому что не в трамвае и не на ночь.

Валерия жила далеко от центра, в кирпичном доме спартанской постройки тридцатых годов: коридор вдоль всего этажа и две шеренги нумерованных дверей по сторонам.

Он нашел ее дверь, долго вытирал ноги о маленький коврик и прохаживался по коридору, чтобы проверить, остаются ли следы.

Потом постучал, подождал немного и открыл дверь.

Небольшая, метров восьми, комната была пуста. Он, все еще стоя на пороге, огляделся. Кровать, стол, пара стульев, шкаф. Между шкафом и стеной — занавеска.

Но комната не казалась ни маленькой, ни скромной. Он отвык от Валерии и теперь поразился, что даже в этом суровом доме она полностью осталась собой. Комната не была частью дома или частью города — она была сама по себе. Холодноватые холщовые шторы походили на паруса. Лампочки видно не было — какая-то красивая самодельная загогулина скрывала ее от глаз, мягко отбрасывая свет к потолку. К стене был прибит темный сук, корявый, как оленьи рога. Даже грубо беленные стены и дощатый пол выглядели так, будто их специально придумала Валерия.

А к двери шкафа была прикноплена большая репродукция: смуглая, как песок, женщина лежит на песке — длинноногая, длинношеяя, с непропорционально удлиненным лицом. Раньше она висела в простенке в их с Валерией комнате, и, пока не привык, здорово мешали работать ее странные, словно с другой планеты, плечи и глаза. Хотелось плюнуть на английский, на медицинские журналы и уехать куда-то на первом попавшемся поезде или просто уйти пешком. Идти и идти…