Торгни Линдгрен - Легенды

Вечерами и ночами Рут слышала, как он истово молится, заклинает избавить его от одиночества и на пороге смерти умоляет ее поторопиться. Он читал Евангелия, вразбивку и подряд, толковал о Гефсимании, каково человеку быть преданным Богом и людьми.

Есть он не хотел, через день проглатывал полтарелки каши, а пил только воду.

Он был безутешен, да Рут и не пыталась его успокаивать, даже мысленно ни разу не посочувствовала отцу — так кривить душой она не могла.

После Рождества он опять слег. И потерял дар речи; даже когда она спрашивала: «Не хочешь еще каши?»— он не отвечал.

На первой неделе поста у него открылись раны на ладонях, маленькие, не больше монетки, Рут смазала их смолой, но они не затягивались.

В третье воскресенье поста такими же ранами сплошь покрылись ноги.

Потом, на Благовещенье, левый бок прорезала длинная глубокая рана.

На Пасху из ран на лбу, ушах, шее стала сочиться кровь, вся голова походила на изгрызенный каравай.

И Рут позвала доктора, но тот ничем не мог помочь. Сигнар умер на второй день Светлой седмицы.

Рут занялась похоронами, но не стала делать поминки, преет и две кузины Сигнара зашли к ней после погребения, они пили кофе, и преет сказал:

«Одиночество — тяжкий крест, такую безмерную и тягостную свободу не снесешь».

Рут промолчала, она смотрела на дрозда, который тоже не открывал клюва с тех самых пор, как Сигнар слег и онемел.

Потом она распродала с аукциона движимое имущество, ушло все хоть немного ценное, и выручила восемьдесят восемь крон.

Последнюю ночь перед отъездом, перед тем как ей наконец-то пуститься в путь, Рут провела на соломенном тюфяке на полу в кухне, она почти не спала, грезила. Харнесанд, и Гавле, и стокгольмский фарфоровый завод, и вдовцы, и босиком от побережья к побережью.

Проснулась она от солнечного света, это было седьмое мая, и от вопля дрозда: «Какого черта!»

Она открыла клетку, схватила птицу, свернула ей шею и кинула в выгребную яму. Потом Рут надела пальто, взяла в левую руку чемодан, она была левшой — фамильная черта, — и вышла на лестницу.

Рут шагнула на первую ступеньку, и вдруг у нее ужасно заболел мизинец на левой руке.

На второй ступеньке жутко вступило в спину, как будто под лопатку вогнали огромный кол, казалось, спина раскалывается надвое, и Рут выронила чемодан.

Она поставила ногу на третью ступеньку, и в глазах у нее потемнело, она не видела ни солнца, ни вытянутой вперед руки.

А на последней, четвертой ступеньке у нее потекла кровь из ран на руках, и ногах, и в левом боку, и на голове, она упала на приступок у лестницы и истекла кровью; и немного вроде потеряла крови, а душа отлетела.

Так Сигнарова Рут никуда и не уехала.

И был злой дух, один из самых безжалостных, не чета тем, что на поверку оказываются почти что добрыми, и дух тот неотступно следовал за Буддой, наделенным мудростью, и сторожил его.

Он видел, как возрастает мудрость и добродетельность Будды, как сердце его переполняется добротой и справедливостью, как питает его любовь, и в своей неизбьшной злобесовости решил злой дух: если Будду не остановить, не поставить на колени, то своей мудростью и добротой он спасет человечество.

Тогда задумал он — он, ибо этот дух был мужского пола, у него была душа мужчины, и если б он воплотился, то получил бы алчное мужское тело, — подвергнуть Будду такому искушению, которое непременно доводит до падения: заставить выбирать из двух зол.

Он обернулся соколом, голодным, страшным соколом, и налетел на одну из голубок поднебесья. И стал преследовать ее, и погнал голубку к Будде, который в тот час сидел под миндальным деревом, и этот злой дух-сокол вскочил на голубку и стал терзать ее на глазах у Будды, а птица билась, как разрывающееся от смертельного страха сердце, она ощущала каждой клеточкой мучительный конец, когда отвратительные когти и безжалостный клюв раздерут в клочья ее плоть, и из последних сил голубка напрягла свои немощные крылышки и кинулась на колени к Будде, на его гигантские, но размякшие от доброты и сердечности колени.

И Будда прижал голубку к груди.

Тогда сокол подлетел к Будде и прокричал:

— Ты зачем отнимаешь мою добычу?

— Она сама нашла меня, — ответил Будда.

— Отдавай птицу, — потребовал сокол. — Она моя.

— Я чувствую, как колотится ее сердце, — сказал Будда.

— Или она умрет, или я, — не отступался сокол.

— В небе много голубей, — заметил Будда.

— Я гнал эту голубицу долго и издалека, у меня нет больше сил, — отрезал сокол. — И теперь или я, или она. Выбирай.

— Жизнь полна противоречий, — сказал Будда. — Если бы ты бросился мне на колени, я бы полюбил и тебя тоже.

— Горькая правда такова: или я подохну с голоду, или голубица умрет в моих когтях.

Потом сокол добавил:

— Смерть ужаснее всего на свете.

— Нет, — возразил Будда, — смерть приходит и проходит, приходит и проходит.

— Моя судьба в твоих руках, — сказал злой сокол.

— Проси у меня чего хочешь, только не проси голубку, — сказал Будда.

Он чувствовал, как ее сердце бьется о его грудь.

— Тогда отдай мне столько твоей плоти, сколько весит голубица, — потребовал сокол.

Тут рассмеялся Будда, и смех его говорил: что значит кусок моего немощного тела в сравнении с разрывающимся от страха сердцем!

И сей же миг с небес спустились весы с двумя чашами, и Будда осторожно и нежно взял голубку и посадил на одну из чаш, которая тотчас ушла вниз.

А Будда вынул нож и отрезал от своего круглого живота кусок мяса величиной с голубку и положил его на другую чашу. Весы не шелохнулись.

— Ты легкий и несытный, — обиделся сокол.

— Что знаешь о тяжести и легковесности ты? — вздохнул Будда.

— Я разбираюсь в этих вопросах очень хорошо, — заявил сокол.

И Будда отрезал еще кусок: мощную мышцу со своего левого бедра, и положил его на чашу. Весы не качнулись.

— Тугой ты человек, прижимистый, — .возмутился сокол, — так по крохам себя не отдают.

— Я всегда знал, что моя жизнь немного стоит, — вздохнул Будда, сердце его переполняли счастье и отчаяние. И он отдал плоть с правого бедра и обе икроножные мышцы, но чаша с голубкой мертво стояла внизу.

— Если бы не моя зловредность, я б тебя пожалел, — вымолвил сокол.

— Не будь зловредности, и сострадание стало б ни к чему, — откликнулся Будда.

Теперь он в отчаянии орудовал ножом с безоглядным пылом, известным лишь любящим божественно и невыносимо горько; шматок за шматком швырял Будда на чашу весов, жилу за жилой, связку за связкой, слизистые, мягко усмехающиеся губы, щеки, скрюченное судорогой мужское начало, ногти, уши — все, все отдал он на небесные весы жестокости.