Михаил Попов - Любимец

Услышав эти слова, Эхананан подумал, что царь сидя бредит в густом благовонном настое, и все утопает в этом бреду. И светильники, и длиннобородый, безмолвный Авенир, и он сам, пастух с палкою.

— Бог оставил меня, и оставил Израиль, за грехи наши.

— Не слова лишь одни, все эти слова?

— Ни один из моих воинов, пятидесятиначальников не поднимет копья видя, что дух Израиля повержен красотою и мудростью необрезанного. Израиль юн, горяч, слеп, дик и погибнет; филистимлянин древен, спокоен, возвышен, красив и пребудет.

— Но слышал я, что истукан Дагона пал ниц перед Ковчегом Завета, хотя бы и плененным.

Царь застонал.

— Тогда Бог был с Израилем. Необрезанные думали, что Ковчег в их руках, а он прочно был в руках Божиих. И даже пленив Ковчег, они сомневались, а не поклониться ли ему? Теперь все не так. Наше войско велико, а мои воины меж собою говорят, что теперь они не рабы Божии, а рабы лишь Сауловы. А Саул — власть не от Бога, потому немощен духом. Не поклониться ли тому, кто воистину силен?

И царь медленно повалился на спину.

— Позволь мне выйти против НЕГО.

Саул не успел ответить, как в шатре появился, отвалив матерчатую занавесь и впустив внутрь клубы пыльного света, молодой мужчина в боевом облаченье. Кожаный панцырь его был покрыт серебряными пластинами в виде рыбок, в рукояти меча тускло блеснули драгоценные камни, на голове широкий золотой обруч со священными письменами. Облаченье было богатое, но на фигуре вошедшего смотрелось неподобающе, как будто надел он его нехотя. Между тем, это был царский сын Ионафан. Не обращая внимания на босоногого пастуха, он наклонился к отцу и начал шептать что–то яростное, быстро шевеля тонкими губами. Такое было впечатление, что слова он вливает прямо в ухо сухой львиной головы, и та в ответ оскаливается.

Саул проговорил убитым голосом.

— Я этого боялся, это и случилось.

Ионафан скорбно кивнул.

Царь обхватил голову руками, что–то бесшумно причитая.

Авенир взял Эхананана за локоть и направил к выходу, давая понять, что теперь царь занят и у него нет времени на праздные разговоры.

— Отправляйся домой.

Поклонившись и подхватив суму, молодой пастух вышел из шатра. Остановился, на мгновение ослепленный сиянием утра, вдохнул чистый, прохладный воздух и залюбовался величественной картиной, открывшейся перед глазами. Войско Бога живого и войско филистимское занимали вершины двух обширных, пологих холмов — образуя как бы два спящих муравейника. Меж холмами располагалась небольшая долина, покрытая нежной, свежей травой. Посреди долины росло всего лишь одно дерево — старая чуть наклоненная смоковница. В сочной тени дерева стоял белый полотняный шатер, с синим овальным пятном входной занавеси. Это было ЕГО жилище. И рядом не было никакой охраны. Поблизости с шатром поблескивала в траве лишь большая алмазная булавка — изгиб родникового ручья.

Эхананан долго смотрел в сторону шатра и дерева, надеясь разглядеть хозяина его, но тот не появлялся. Молодой пастух пошел разыскивать братьев. И отыскал их скоро. Они спали под одним войлочным пологом у погасшего костра, от холодных углей его еще шел запах горелого бараньего жира. Элиав, Аминадав и Самма. Когда Эхананан разбудил их, они не обрадовались. Даже вид отцовских гостинцев не рассеял их пасмурности. Может быть, им всем приснился дурной сон. Младший брат не стал спрашивать об их сне, он сразу спросил о НЕМ.

Элиав, рассматривая куски разломанной хлебины, недовольно вздохнул. Аминадав упрекнул младшего брата в легкомыслии. Самма добавил, что тут не одно лишь легкомыслие, но и греховное любопытство.

— В чем же вы видите одно и другое?

— Ты захотел потешить себя необычным зрелищем, оттого и вызвался доставить посылку от отца. Горе Израиля для тебя развлечение — вот в чем грех. — Объяснили братья, лениво жуя.

— Не наблюдать только, но сразиться с НИМ, пришел я.

— Сразиться? Ты с НИМ? Каким же образом? — Удивились братья, и даже перестали есть.

Вокруг, на звук разговора, стали собираться любопытные. Люди на войне без дела всегда скучают и рады случаю развлечься.

— Да, сразиться! И я прошу вас братья дать мне оружие и панцирь.

— Ты обезумел, и не знаешь, что говоришь! — Сказали Элиав, Аминадав и Самма, уже не насмешливо, а раздраженно.

— Я выйду против НЕГО и убью ЕГО.

Братья молча переглянулись, пряча неприятные ухмылки в бородах. Старший из братьев Элиав сказал.

— Ладно, возьми тогда вон там мой щит, и меч рядом с ним тоже возьми.

— А там, видишь, лежит мой панцирь из медной чешуи, бери. — Сказал Аминадав.

— Можешь взять мое копье и поножи. — Последним из братьев сказал Самма.

— Шлем не забудь. Наплечники возьми, мои возьми. Смотри, какая перевязь для ножен! — Со смехом предлагали столпившиеся воины. Элиав, Аминадав и Самма хмурились, им казалось, что младший брат позорит их. Они хотели отделить себя от него, и смеялись над ним вместе с чужими.

Эхананан смущенно глядел на гору собранного оружия. По молодости лет никогда ему еще не приходилось облачаться для битвы по всем правилам. Братья и прочие помогли ему, находя много развлечения себе при виде его неловкости и неопытности.

На голоса явился Авенир, такой живой шум давно уже был редкостью в лагере Израиля. Военачальник едва узнал пастуха под воинским облачением, и спросил, для чего он затеял такое.

— Я хочу с НИМ сразиться, и должен сразиться.

Мудрый Авенир, воин опытнейший, спросил у него тогда.

— Зачем же тебе оружие, если ты хочешь выйти против НЕГО?

Эхананан уже привык немного к странным словам в царском шатре, не сбился с толку и ответил быстро.

— Говорят повсюду, что у НЕГО броня весом в пять тысяч сиклей меди, и щит в три тысячи сиклей, и копье тоже в тысячу сиклей, как же мне выйти против него безоружным?

Ответил пастуху Ионафан. Он вышел из царского шатра вслед Авениру и слышал весь разговор. Ответил с усталой и бескровной ухмылкой на брезгливых губах.

— Слух про то, что броня ЕГО весит пять тысяч сиклей, а щит в три тысячи и копье тяжелое, правильный. Но если рассудить слух этот на старый лад, ничего не поймешь. Уразумел?

Эхананан помотал головой, великоватый шлем съехал ему на лоб, отчего вид у воина сделался глуповатый. Все снова засмеялись. Ионафан переждал, пока смеялись, потом объяснил.

— Сикль это наша мера, а у необрезанных филистимлян мера другая — талант. Пять тысяч сиклей, и три тысячи и тысяча — это три ТАЛАНТА, коими ОН обладает. Но это не золото, не серебро и не медь. Он владеет словом, он владеет музыкой, он владеет даром предвиденья. И каждый талант велик. У нас нет слов, чтобы их объяснить, и тогда, мы их как бы взвесили. Отсюда и пошли рассказы, про его баснословное вооружение. Ты понял меня пастух, ты понял, что тебе нельзя выйти против такого человека? Тебя ждет позор, и это будет новый позор Израиля.