Наталья Костюк - Детдомовские рассказы

Светлана Анатольевна была близка к отчаянию. Едва переставляя ноги, медленно поднималась она по лестнице к себе в группу на второй этаж.

— Повеситься, что ли, разнообразия для? Или уж сразу бесповоротно утопиться? — меланхолично размышляла она, ведя за собой пальцем невидимую черту по холодной шершавой стене.

Взрыв многоголосого детского крика заставил её стремглав взметнуться вверх по лестнице и рывком распахнуть дверь в группу.

— Предотвратите смертоубийство! — со слезами на глазах с порога воззвала к ней молоденькая няня Марина. — Уберите куда–нибудь от меня этого потрошителя! Он мне всю душу вымотал!

Светлана Анатольевна уныло взглянула вглубь игровой комнаты. В дальнем её углу, скрестив руки на груди, с вызывающим видом стоял шестилетний Игорёк. Это был тот самый Игорёк, чья любвеобильная мама так и не нашла в себе силы расстаться ради сына с манящими просторами «дальнобойной» автотрассы Москва — Брест. Это был тот самый Игорёк, который спал, как Наполеон, три–четыре часа в сутки и в оставшееся время изобретательно не давал никому забыть о себе звоном разбитого стекла, чьим–нибудь истошным криком, а то и пролитой кровью. Робкие педагогические попытки унять его приводили к разрушительным по. следствиям. Выпотрошенные подушки, выломанные дверцы шкафчиков, битая посуда, предсмертный хрип задавленной морской свинки могли отбить всякую охоту к педагогическому творчеству хоть у какого угодно терпеливого воспитателя.

Светлана Анатольевна, не приступив ещё к работе, устало опустилась в воспитательское кресло.

— А с Вовкой Доброволовым я и вовсе не знаю, что делать, — продолжала жаловаться ей Марина, — этот беспредельщик уже всех детей переколотил. Он их не просто бьёт, он их с наслаждением истязает!

Семилетний Вовка Доброволов оказался в детдоме, когда его родители в угаре очередной пьяной драки за. резали друг друга кухонными ножами на глазах у собственного ребёнка. Ребёнок никогда не вспоминал о них, и в детдоме ему нравилось. Нравилось наблюдать, как в крике ширится от боли рот у низкорослого и слабосильного Стёпы. Весело было прищемить ему пальцы дверцей шкафчика! Весело было следить и за струйкой крови, стекающей по расцарапанной щеке безмолвной Насти. Безжалостная Вовкина рука предпочитала именно девичьи щёки.

— Всё, всё, больше не могу! — в отчаянии причитала Марина. — Он вчера затолкал вороне в горло три здоровенные пуговицы! Он котёнку осколком стекла глаз ковырял! Я скоро сама напрочь с ума сойду с этими ангелочками!

Светлана Анатольевна уже вполне освоилась с мыслью, что наступившему дню суждено быть вписанным чёрным цветом в общую канву её жизни, многие годы которой она отдала нелёгкой работе в детдоме. Но это был не прежний детдом, куда собирали осиротевших в военное лихолетье детей. Светлана Анатольевна работала в детдоме, куда стекались дети, оказавшиеся сиротами при живых родителях.

— Ну что это за дети! — не унималась Марина. — С каждым годом всё хуже и хуже. Матки и батьки пьют, по тюрьмам сидят, рожают чёрт — те ведает кого Сколько денег, как в прорву, на их детушек! Толку–то Теми же тюрьмами всё и кончится. Кого растим? На чью беду?

Светлана Анатольевна не поощряла подобные разговоры в детдоме. Нелегко было смириться с очевидной, казалось бы, мыслью о невостребованности здесь каких бы то ни было педагогических талантов и необходимости совсем иных навыков в обращении с детдомовскими детьми.

— У нас сегодня очередное происшествие! — продолжала горько жаловаться Марина. — Опять Настя! Для школы она, видите ли, еще не созрелая, зато для других дел очень даже созрелая!

Неговорящая Настя, с полуприкрытыми тусклыми глазами на бледном лице и истекающим слюной ртом, была обнаружена год назад сельскими жителями в лесу, где ее бросила пьяная бродяжка мать. В минувшую ночь девчонка столь ловко исхитрилась раскрутить новенький телевизор, что многих его деталей и золотой Марининой цепочки, в том числе, обнаружить так и не удалось. Свой трудовой день Светлана Анатольевна начала с нервного перетряхивания ковров, штор и самой Насти.

— Так, признавайся, куда что попрятала! — пыталась разговорить она молчунью.

— Ворунка, ворунка! Уворула телелизор и цупочку! — кричали дети.

— Ну, дождись только у меня ночи! Как пить дать рот откроешь! — устрашала её Марина и истерично хлопала дверями.

Тщетно Настя истекала слюной и безмолвствовала. Пропажу обнаружить не помогло ничто.

Среди скатанных ковров и опрокинутых детских стульчиков утомлённая Светлана Анатольевна, сидя в кресле, безучастно смотрела в окно. Она уже не слушала жалоб Марины и лишь изредка присматривала за порядком среди детей. Обступившие кресло девочки ластились к ней и всё пытались рассказать о чём–то, по–детски взахлёб и непонятно. Уставший Игорёк в уголке изодеятельности рассеянно ломал цветные карандаши, не причиняя, впрочем, вреда никому конкретно. В неожиданно наступившей непривычной тишине даже Вовка Доброволов чувствовал себя умиротворённо и рассматривал аквариумных рыбок пока без специфической заинтересованности.

В проёме распахнутых дверей показалась медсестра тётя Катя, любимая всеми поколениями детдомовских детей. Кряхтя под тяжестью двух вазонов с комнатными цветами, она с трудом пронесла их через всю группу и со стуком утвердила там на подоконнике.

— Вот, пусть мои цветочки у вас пока постоят, детским духом напитаются, — сказала она и обняла мигом обступивших её детей, — а то они у меня в изоляторе совсем зачахли.

— У вас в изоляторе и теплее и светлее, — напомнила ей Марина.

— Э–э–э, дочка, — остановила её тётя Катя, — ни свет, ни тепло не заменят детского духа. Где детки, там и жизнь, там радость и Бог.

Закашлявшись, Светлана Анатольевна нашла в себе силы, чтобы из глубины своего кресла воззвать к тёте Кате.

— Уж какая жизнь, а тем более — радость среди этих руин! — горестно обвела она рукою отодвинутые от стен шкафы, за которыми канули в вечность полтелевизора и золотая цепочка безвинно пострадавшей Марины. — Ваши цветы не успеют и вырасти, как наши деточки их обдерут!

— Не скажи, Светочка, не скажи, — всплеснула руками тётя Катя, — цветы и на камнях растут, а травка и на руинах рано или поздно зеленеть начинает. Так–то, детки мои!

Тётя Катя обвела добрыми, всё понимающими глазами и больших своих «детей», и маленьких и, старчески раскачиваясь из стороны в сторону на больных ногах, покинула группу. Светлана Анатольевна растерянно посмотрела на застывшую у окна Марину, на цветы тёти Кати, перевела затем взгляд на улыбающиеся детские лица, устремлённые к ней, и улыбнулась сама при мысли о том, что далеко не всегда дурно начавшееся утро сулит одни только скорби и горести впереди. «Жизнь устроит всё по–своему, — думалось ей, — и не нам решать, что имеет в ней право на существование, а что — нет, и насколько вообще плох или хорош замысел её мироздания».