Юлиу Эдлис - Танья

Еще учась в католическом лицее, Родольфо Спина готовился стать — разумеется, после окончания семинарии и принятия сана — миссионером в России: вместе с папским престолом он не терял надежды вернуть восточных схизматиков в лоно истинной и единой Христовой церкви или же, на худой конец, хотя бы примирить меж собою эти две разделившиеся ветви одной и той же, по сути говоря, веры. В лицее Родольфо был одним из первых по русскому языку — говорил, не путая падежи, склонения и спряжения, бегло читал и даже на письме почти не делал ошибок.

Он был старшим в семье, и когда, упавши с строительных лесов, разбился насмерть отец, ему пришлось, не бросая учебы, подрабатывать, поскольку страховая премия, которую мать получила по смерти отца, и жалкая пенсия были слишком скудны, чтобы прокормить мать, его и трех младших сестер.

Тут-то ему и пригодился русский язык — по рекомендации лицейского наставника его взяли на работу переводчиком с почасовой оплатой в тогда еще процветавшее — на московские, разумеется, деньги — Общество итало-советской дружбы. Правда, чтобы стать хорошим гидом, ему пришлось приналечь кроме учебников и семинарских конспектов еще и на историю архитектурных и прочих памятников. Он водил по Риму не только группы туристов, но и часто наезжающие из Москвы делегации писателей, космонавтов, ученых и партийных работников, а также ездил по всей Италии с всевозможными музыкальными, фольклорными и хореографическими коллективами. Приходилось на несколько дней, а то и недели на две уезжать из Рима, и было непросто совмещать работу с учебой, но семинарское начальство смотрело на его долгие отлучки сквозь пальцы, поскольку на него возлагали большие надежды в будущем. Дело было не только в том, что он свободно и почти без акцента говорил по-русски, но и в его характере, который, как никакой другой, подходил для миссионерской деятельности — мягкий, терпеливый, гибкий, но и упорный и настойчивый. Да и внешность его располагала к доверию — невысокого роста, с коренастым туловищем на коротких крепких ногах, с карими доверчивыми и вместе с тем острыми глазами навыкат и с румянцем во все безбородое лицо — в свои двадцать три он все еще не брился, и лишь редкий рыжеватый пушок покрывал его округлые тугие щеки, отчего они напоминали бока спелого персика, — с которого никогда не сходила счастливая улыбка, даже тогда, когда на любой беспристрастный сторонний взгляд вроде бы радоваться и нечему было.

Семья жила в одном из тех стандартных и безобразящих облик Рима домов в Транстевере, которые дуче, памятуя о своем левосоциалистическом прошлом и считая себя вождем прежде всего рабочего класса, в тридцатые годы понастроил в окраинных районах столицы. Но тогда молодой семье кровельщика Роберто Спина это казалось неслыханным благодеянием — получить пусть и крохотную, но дешевую муниципальную квартиру с кухней, ванной, газом и электричеством. Он даже подумывал, не вступить ли из бескорыстной благодарности в фашистскую партию.

За Родольфо же был известен лишь один порок, который, впрочем, не чаявшая в нем души мать считала, напротив, счастливым достоинством: он любил поесть, и когда она выставляла за обедом на стол огромную фаянсовую, в голубых цветочках, миску с «паста» — макаронами под всевозможными «антипаста» — соусами и приправами, а по воскресеньям и с «фрутти ди маре», он съедал мало не половину того, что было наварено на всю семью, и мать, опершись подбородком на руку, с умилением глядела, как он ловко наматывает на вилку длинные макаронины и пунцовый томатный сок стекает по его круглому подбородку, под которым уже образовывается и второй.

Учиться ему оставалось еще два года, и к нему уже присматривались с благосклонным интересом в ватиканском секретариате по иностранным делам, когда по приглашению Общества дружбы в Италию приехал ансамбль песни и пляски московского Центрального Дома культуры железнодорожников, состоящий из оркестра народных инструментов, хора и хореографического коллектива — тридцати девушек, которые поначалу показались Родольфо все на одно прекрасное, чарующее лицо — голубоглазые, светловолосые, тоненькие и долгоногие.

Все — кроме одной, потому что с первого же раза, как он ее увидел, встречая ансамбль на римском вокзале «Терминале», Таня, и в этом не могло быть никаких сомнений, показалась ему стройнее, голубоглазее и прекраснее всех других. Во всяком случае, впоследствии ему казалось, что так оно и было.

Он поехал с ними в гастрольную поездку сначала на север — Милан, Флоренция, Турин, Верона, потом на юг — в Неаполь, Бари и Лечче, везде ансамбль пользовался огромным успехом, и на каждом концерте, стоя в темноте за кулисами, он не мог оторвать восторженных глаз от Тани, плавно, будто и не касаясь ногами пола, плывущей в хороводе с зеленой березовой веткой в поднятой над головой руке или, напротив, в подобном языку пламени красном сарафане бешено кружащейся в пляске, и у него пересыхало во рту, и все плыло и мешалось в глазах.

В ансамбле к нему быстро привыкли, смешливые девушки любили его тормошить, щекотать и целовать в пухлые щеки, и после концертов он до ночи засиживался в их гостиничных номерах и со временем перестал удивляться, что они, вместо того чтобы пойти поужинать в тратторию, дружно включают кипятильники и варят привезенные из дома консервы, едят отвердевшую до полной деревянности полукопченую колбасу, пьют, даже девушки, охлажденную за день в туалетном бачке водку и все как одна курят кислые московские сигареты. Труднее было Родольфо привыкнуть к тому, что свою речь они обильно пересыпают непристойностями, тем более что эти слова он поначалу не совсем понимал и только смущенно улыбался, и щеки его становились еще более румяными. Он долго отнекивался, когда девушки потребовали, чтобы он научил их итальянским непристойностям, но они не отступались, и когда об этом попросила его и Таня, он сдался и, пылая всем лицом, стал учить их словам, которые сам никогда не употреблял. Но, странное дело, после этого ему стало с ними куда легче общаться, не надо было то и дело краснеть и опускать глаза, особенно когда они, нарочно оставив его с Таней наедине, подслушивали у дверей и внезапно, надеясь застать их врасплох, врывались в комнату.

Но Таня, казалось ему, оставалась совершенно равнодушной к его пламенным взглядам, и постыдно растерялся, когда накануне отъезда ансамбля на родину она попросила его показать ей наконец Рим, притом ей одной, без подружек, и, присев на скамейку в парке виллы Боргезе и глядя на раскинувшийся внизу город, на купол Святого Петра и на Сант-Анджеле, она вдруг с места в карьер обернулась к нему, взяла его голову в свои руки, прижала всем телом к спинке скамейки, поцеловала в губы и долго не отрывала своих, и целую вечность он чувствовал в своем рту ее быстро и часто вибрирующий язык, и все в нем полыхало, все потонуло в сладком тумане, и прежде, чем она его отпустила, он только и успел подумать, что с миссионерством покончено раз и навсегда, потому что об обете безбрачия не может быть и речи.