Надежда Нелидова - Когда же кончатся морозы

Ну, про что еще рассказывать? Про то, что мужнина любовница в вагоне рожала, а Тася ей рот зажимала, и дите и послед принимала, и за кипятком бегала? Что свои хорошие, крепкие еще юбки впопыхах на подгузники для Славочки передрала? Про то, как приехали в деревню, а ей в спину смеялись, и родная тетка отказалась их в избу пустить («Всяких дур видала, но штоб таких как ты, Таська…»)

Тася устроилась на ферму скотницей. В крайнем у выхода стойле сложила печурку. Выскребла пол и стены, вмазала в оконце осколок стекла. Так и жили до конца войны. Андрей слово держал: писал только на имя Таси, про полюбовницу с сыном ни полслова. Тася чуяла его тоску, в ответных письмах обводила на бумаге чернилами пухлую Славочкину ладошку. Рассказывала, что у Славочки первый зубик пошел, что на масленицу жар случился, сбили горячим молоком. Что Славочка своими ножками за воробышком побежал. Что Славочка первое слово сказал. Какое не написала, а сказал он: «Та-ася». Как только немцев погнали, втроем вернулись в родное село, на родные усадьбы: разоренные, запущенные, но, слава Богу, не спаленные.

– Ну и как Андрей? – спросила Ксендз. – Живой пришел? Вернулся?

А как же. Вернулся. К полюбовнице.

Тася подалась в город, чтобы не видеть любви-лада в их семье. Не смотреть на новый победно растущий живот полюбовницы, ее светящиеся счастливые кошкины глаза. А самое главное – Славочку чтобы не видеть, себя не терзать. Где он сейчас? Большой человек, начальник, наверно…

– У меня парня тоже Андреем звали, – вздохнула Ксендз. – Он в Чечне погиб.

БабТася покачала головой. Ишь ты. Ая-яй-яй. Вон они, какие нынешние-то вдовы. Бритые, в полосатых штанах, с проколотыми пупами.

Ксендз выучила все поминальные дни в православном календаре. Покупала в «кулинарии» посыпанные сахарной пудрой слойки, на рынке – живые цветы. К кладбищу шла в черном платье, с потупленной головой, с опущенными глазами. Ей казалось, все попадающиеся навстречу люди догадываются, что она идет к геройски погибшему жениху.

Брала у сторожа лейку, мотыжку и обихаживала могилку. Пропалывала и поливала цветы. Вынимала спрятанную под сиренькой тряпочку, вытирала птичий помет с мраморного памятника. Потом ополаскивала руки и садилась, приятно уставшая, надолго замирала с надкушенной слойкой в руке. Думала, как бы все сложилось, если бы Андрей не погиб. Мимо шло много народу, и ей казалось, что все уважительно смотрят на ее скорбный черный силуэт.

– Погоревала, отдала дань – и хватит убиваться, – посоветовала бабТася. – Мертвый с мертвыми, живой с живыми. Какие твои годы, встретишь еще парня.

Ксендз внимательно смотрела на бабТасю: рассказать или нет, что было дальше? Что не то что живые, даже мертвые с того света могут изменить, плюнуть в самую душу.

Дальше было вот что. В Родительский день она пришла и увидела: на могиле пирует веселая, хорошо поддатая компания. И громко гадает, кто это деревья и цветы тут рассадил, кто богатое мраморное надгробие поставил вместо прежней ржавой жестяной пирамидки. Спорили, ругались. Решили, что – за счет собеса.

Среди дядек и теток была девушка, похожая на куклу Барби. Она то и дело привставала и, пошатываясь, пьяно приникала крашеными губками к холодным мраморным серым губам, столько раз целованным Ксендзом. Как Ксендз вынесла это, сидя на соседней могилке?! Как не набросилась на соперницу с кулаками, с криком: «Это мой парень, мой памятник, моя могила!» – она не знает.

– Ай-яй, чего в жизни не бывает, – дивилась бабТася. – Выходит, вас у него две девки при жизни было, да ты не знала. Вон оно когда открылось.

А если еще глубже раскручивать свою историю-матрешку? Что насчет памятника – это да, это правда, Ксендз сама заказала. Вот только с фотографией заминка вышла. Гравер попросил у нее новый снимок: старый-то, вынутый из круглого железного окошечка, выцвел.

А у нее не было фотографии, и быть не могло. Самозванка она, никто солдату. И на заброшенную, неухоженную, заросшую пыреем солдатскую могилу наткнулась случайно. Только и была на жестяной пирамидке ржавая табличка, что погиб от роду девятнадцати лет в Чечне, что зовут Андреем. Тогда училище хоронило физрука, а Ксендз пошла побродить по кладбищу…

Правда, как всегда, отыскала Ксенда, взяла за шкирку, встряхнула и сурово, как следователь, прикрикнула:

– Взгляд не отводить! В глаза мне смотреть! В глаза!

Ксендз отчаянно посмотрела правде в глаза и призналась сама себе: при жизни, перед армией, этот красавчик Андрей небось ходил на дискотеки, тянул из банки пиво, тискал кукол Барби. А такую, как Ксендз, в упор бы не заметил. И это было единственной правдой.

– Ишь ты, ишь ты. Не знаю, что тебе и сказать, – растерянно утешала девушку бабТася. – Не переживай так, не принимай близко к сердцу, а то на тебе лица нет. Все у тебя будет: и муж, и детки. Какие твои годы. А ты вот лучше еще чайку с вареньем.

До утра, пока в окошках не засинело, выпили два чайника, опустошили полторашку варенья из яблок и черноплодки. И бабТасе хорошо, легко с гостьей было, даже с сестрой Аней так не бывало. Потом Ксендз помассировала больную бабТасину руку. И, о чудо – вечно зябнущая, зубовно ноющая рука – вдруг стала теплой и тяжелой, как утюг, потом тяжесть ушла, а вместе с ней ушла боль.

И до того бабТасе понравился чудодейственный массаж и Ксюшины руки, что она, боясь отказа, торопливо предложила той у себя квартировать.

– Живи бесплатно, руку только лечи. А то ведь забыла, когда спала с ней. Будто тупой пилой ночь напролет пилят.

Вслух озабоченно делала перестановку в квартире:

– Койку ширмой отделим… Лампочку ввинтим, сиди себе с книжками.

Выходя из домика, Ксендз сурово забрала у бабТаси сумку:

– Нельзя после массажа сразу нагрузку на руку.

БабТася навесила большой замок, нагнулась спрятать тряпочку с ключом под крыльцо. По привычке зыркнула вокруг: не видит ли чужой глаз…

Чужой глаз находился рядом. И сразу кольнуло сердце. Как же она, такая осмотрительная, такая осторожная, всегда ставящая в пример сестре Ане свою бдительность, допустила оплошность? Мало разве в газетах пишут, по телевизору показывают про то, как мошенники умеют в душу влезть, лапши на уши навесить? Хорошую-то девку разве по ночам в кустах таскают? А она, полоротая, ее впустила в дом, открыла тайник с ключом от домика. А в домике: телевизор «Рекорд», почти новый электрочайник, чашки-ложки, инвентарь…

«Отвернись, – хотелось потребовать бабТасе. – Отвернись, пока ключ прячу. Мало ли што…»

Девка, конечно, всё поймет. Швырнет бабТасину сумку на землю. Скажет что-нибудь вроде:

– Да пошла ты. И квартира твоя заплесневелая пошла вместе с тобой.

И останется бабТася с кастрированным котом Лениным и перспективой одинокой, до воя, старости с зализыванием больной ноющей лапы… Эх, либо пан, либо пропал.