Ласло Сенэш - Небо остается синим

Темная глухая ночь распростерла вороньи крылья над бухенвальдскими горами и лесами. Она пробралась в бараки, превратила в серые пятна обескровленные, застывшие лица людей, сплавила в мутную массу ветхие столы, скамьи, громоздящиеся к потолку нары. Черную, удушливую тишину освещали лишь тусклые огни сторожевых вышек.

И вдруг где-то, еле слышно, стали настраивать скрипку. Казалось, скрипач, готовясь в долгий и трудный путь, вел дружескую беседу со своим инструментом, подбадривал его, ласково гладил по струнам.

Гордые звуки бетховенской симфонии стремительно рассекли ночь, — так рассекает молния летнее небо. И мгновенно звуки-молнии превратили ночь в поле сражения: звездами полетели искры из-под копыт огненных коней, зазвенели мечи, заполыхало пламя.

Скрипка обвиняет. Смычок, словно торопясь облететь бескрайние моря и необозримые земли, мечется по струнам. Он выпытывает у скрипки ее сокровенную тайну, он просит, требует, приказывает:

«Расскажи миру о своей великой боли!»

Люди в бараках слушают музыку. Возвышенную и гневную, бушующую и вдохновенную, зовущую к подвигу. Низко склоняются головы. Разве не о наших судьбах рассказывает музыка?

Смертью храбрых, на поле брани погиб герой.

Тебя звали Тедди. Простой сын моря, ты был страшен врагам, как страшны штормовые пенистые волны, сметающие всё на своем пути. А с друзьями ты был мягок и ласков, словно морская гладь в часы затишья. Неугасимое пламя твоего взгляда, твоя железная воля, дело, которому ты отдал жизнь, навеки запечатлены в наших сердцах, — так миллионы лет хранит камень отпечаток живого листа.

Летит смычок, стонут струны.

Гамбургский рабочий молча стоит возле нар, покрытых тряпьем. Он слушает музыку. В памяти его одна за другой всплывают незабываемые картины борьбы. Он был тогда на гамбургском кладбище. Непроницаемое кольцо людей окружало тебя, чтобы ты мог от имени всех нас произнести гневный приговор. Твоим голосом требовали мы отомстить за кровь гамбургских героев.

Летит смычок, стонут струны.

Механик с голландского кораблестроительного завода сидит за шатким столом. Сидит, словно окаменев. Плывет музыка. Оживает перед глазами маленький городок Фленсберг. Голландец и сейчас не понимает, как могли в таком тесном зале поместиться лучшие люди всей Европы.

— Берегитесь! — гремит голос рабочего вождя. — Хищник точит зубы, он хочет поджечь мир! Он хочет натравить друг на друга французов и англичан, голландцев, поляков, немцев!

Ты предупреждал людей, и мы немедленно передавали друг другу каждое твое слово.

Летит смычок, стонут струны.

Коренастый поляк-крестьянин слушает гневные скорбные звуки. Он готов побиться об заклад, что где-то видел тебя. Тебя, вождь.

Ты погиб. Но память о тебе хранят и эти бледные, измученные люди, и этот неведомый скрипач, и эти струны.

Скрипка, повинуясь хозяину, продолжает повесть о подвиге. Может, Бетховен предвидел и твою судьбу, когда бессонными ночами, кровью души своей писал величайшее произведение — Героическую симфонию?

Летит смычок, стонут струны. Стонут живой человеческой болью.

Ты погиб. Палачи-оккупанты ворвались в твой дом, схватили тебя и бросили в тюрьму. Эти ничтожества воображали, что пытки сломят тебя. Напрасно. А потом тяжкие годы страданий. Благородных страданий во имя будущих поколений. Боль звенит в музыке, но нет в ней отчаяния. Это — мужественная боль. Она учит ненависти к врагу, она разжигает пламя борьбы.

Летит смычок, обвиняют струны.

Одиннадцать с половиной лет томился ты во вражеском застенке. Враги ждали часа, когда твоя воля будет сломлена. Они мечтали заявить на весь мир: «Вот она ваша великая идея! Даже вождь отрекся от нее!» Но они не дождались. Они оторвали тебя от жизни, от людей, которых ты так любил. Одиннадцать с половиной лет в одиночной камере. Семьдесят семь замков охраняли твою дверь. Ничего не помогло. Тот, кто воображал себя победителем, оказался побежденным.

Летит смычок, обвиняют струны.

Хищник смертельно ранен. В предчувствии гибели он, хрипя, бросается на тебя. Он волочит тебя сюда, в Бухенвальд, чтобы здесь совершить расправу. Три дня назад утроба усовершенствованного крематория поглотила еще одну жертву.

Поет смычок, вновь и вновь повторяют струны скорбную весть: погиб Эрнст Тельман, вождь немецкого пролетариата, вождь международного рабочего движения.

Летит по белу свету скорбная весть, — так летят по рекам, устремляясь к морю, быстрокрылые паруса, подхваченные легким ветром.

Пойте, струны! Кричите на весь мир. Пуст слышат люди. Пусть узнают они о коварной расправе с героем-бойцом. В беспросветной тюремной тьме ты был совестью немецкого народа. В волчьем мире ты сохранил чистую душу. Ты, подобно Прометею, стойко выдержал все испытания. Ты понимал, что жертвуешь собой во имя человечества.

Играй, скрипач! Когда-то твою игру встречали овациями Вена и Прага, Лейпциг и Париж.

Пойте, струны! Герой не умер. Он продолжает жить. Он живет в гамбургском рабочем, в голландском механике, в польском крестьянине.

Люди, слушайте музыку. Разверните знамя над головой. Герои не умирают. Маккавей сказал, что ни одному деспоту не удавалось уничтожить всех своих врагов. Нерон в беспощадной злобе скорбел о том, что римский народ не об одной голове, которую можно было бы отсечь одним взмахом меча.

В бухенвальдском бараке играет скрипач. Замер смычок. Вы слышали? Музыкант рассказал о том, что герои не умирают. Они, подобно жаворонку, взлетают ввысь, чтобы встретить восходящее солнце. Смотрите, люди, за стенами барака, над Бухенвальдом светлеет небо!

Нашел я его в бане Бухенвальдского концентрационного лагеря. Первое впечатление — два неправдоподобных, огромных черных глаза. Глаза эти глядели на меня весело, точно на отца, возвратившегося с работы. Затем мальчик так же безмятежно потянулся к висевшей на стене эмалированной табличке, требовавшей соблюдать чистоту.

Мой мозг не в состоянии был сразу осмыслить то, что видели глаза, слышали уши. Щебечущий, размахивающий ручонками ребенок здесь, на фабрике смерти! Трепещущие, крохотные ручки напоминали веселых рыбок в аквариуме. А эти иссиня-черные, невероятные глаза!..

Я схватил ребенка и понес его в котельную. Мальчик пронзительно вскрикнул: видно, мои огрубевшие, давно отвыкшие от прикосновения к детям пальцы причинили ему боль. Я прижал его к себе.

На мальчике была тонкая рубашечка с оторвавшимися тесемками, в руке он сжимал кусочек печенья. Взглянув на его до смешного маленький рот, я с тревогой подумал о том, как он будет есть нашу переспелую жесткую брюкву…