Лариса Райт - Велуня

– Вот, – хвасталась теткам в депо, – одна не осталась. Не бросили меня – стало быть, нужна.

Те крутили пальцем у виска и вздыхали:

– Сделала из себя тяжеловоза. Годков-то всего ничего, умишка и того меньше, а работы столько взвалила, что и взводу солдат не переделать.

– Какая работа? – смеялась Велуня. – Сонечку растить? Это же радость.

– Своих бы растила, – пеняли женщины.

– А девчушка чья? – Маленькие глазки от изумления делались большими. – Разве не моя?

Языки замолкали. Что с ней – блаженной – спорить. Хочет надрываться – пускай. Только ведь надорвется.

А та надрываться и не думала. Некогда было. Двигатель в ней работал бесперебойно и беспрерывно. Боялась, остановится на секунду и уже не заведется, не включится. А столько еще надо было сделать, за стольким уследить.

За Пашкой, например. Он, в отличие от сестры, не был кисейной барышней и работы не боялся. Только никак не мог определиться, кем быть и что делать. То собирался на курсы машинистов, то хотел работать в милиции, то идти на завод. Наконец определился и уехал на комсомольскую стройку.

– Пропадет, – охала Велуня и ночами вязала носки из купленной втридорога ангоры, потом бежала за шоколадными конфетами и тушенкой, собирала посылку, а потом собирала рублики, чтобы эту посылку отправить Пашке на целину.

Вернулся тот не один – с Граней. Аграфена оказалась девицей ушлой и дальновидной. Хозяйство взяла на себя, сказав Велуне, что той и у Машки «делов» хватает. Так и сказала. Та сначала взгрустнула от говора, а потом на себя разозлилась: «Человек помочь хочет, а я…»

Помогала Граня настолько активно, что уже через пару месяцев предложила девушке переехать к Машке насовсем:

– Чего бегать туда-сюда. Тебе удобнее, да и нам, как говорится, есть где развернуться.

Девушка не стала думать, зачем и куда Гране надо было разворачиваться. Просто переехала, и все. А как иначе, если дети просят? Дети были счастливы. Все, кроме Машки. Муж, не хватающий с неба звезд, устал от вечного сопения за шкафом и снова начал пропадать неизвестно где. Та опять ревела, орала на Сонечку, Сонечка тоже плакала, Велуня расстраивалась. Детям надо было помочь, и немедленно.

Первый раз в жизни отправилась на поклон к начальству – выпросила комнату. Не комнату, конечно, – конуру. Пятый этаж без лифта. Шесть метров. Из мебели только кровать, табуретка, тумбочка и ветхий комодик. Больше ничего не влезает. Да и не надо. Она ведь и не жила там. Так, поспать приходила. С работы бежала то к Машке, то к Гране (у той тоже малыш родился: крепыш и бутуз Петруша).

– Выжили из собственной квартиры, – говорили за спиной.

Велуня мгновенно вспыхивала и отвечала обидчикам:

– Как вам не стыдно! Я сама ушла, по собственному желанию. Злые вы! – гневно отчитывала сочувствующих и не понимала жалостливых взглядов и сокрушенных слов:

– А ты добрая.

Чему сокрушаться? Разве можно доброту в укор ставить? Да и особенного в ней ничего нет – в ее доброте. Вот если бы о чужих детях так заботилась, о незнакомых людях пеклась, тогда да, тогда, наверное, и можно было бы искать в этом что-то удивительное. А так нет. Все обыденно, так, как должно быть. Как должно быть у всех. Как должно быть у каждого. Забота о своих родных в каждом движении, в каждой мысли, в каждом вздохе. У Пашки семья – им простор нужен. Маленький Петруша вот-вот поползет. А останься Велуня в квартире, пришлось бы угол выделять, шкафом комнату перегораживать: ну, куда это годится? Да и сама чем не выиграла? Так был бы угол, а теперь все-таки комнатушка. Казенная, конечно, но жить можно.

– Ох, и дурочка, – пеняла бывшая соседка Нинка. – Кто ж метрами разбрасывается? – Сама девушка занимала в коммуналке аж две отдельные комнаты. В одной доживали век свекровь со свекром (доживали потому, что Нинка, ни капли не стесняясь, любила порассуждать в их присутствии, как замечательно все переделает и переставит, когда «старичье, наконец, преставится»). Велуня стариков жалела. Всякий раз, появляясь в квартире, стучала в их обшарпанную дверь, заводила нехитрый разговор и так, между делом, выметала мусор, протирала окна, потом бежала на кухню, заваривала ароматный чай и, возвратившись с чайником, вытаскивала из авоськи кулек с домашними пирогами. Старики смущались, отнекивались, даже пускали слезу, а Велуня улыбалась и выговаривала строго:

– Ешьте, ешьте! Еще горяченькие. Моим троглодитам ни за что всей стряпни не одолеть. Какое счастье, что вы тут живете! Ну, что бы я без вас делала?!

И каждый раз после этих слов лица стариков светлели, слезы высыхали, а глаза начинали гореть тем особым сиянием жизни, которое появляется, когда понимаешь, что нужен кому-то.

– Спасибо, доченька! – говорили соседи, а Велуня смущалась:

– Ну, какая доченька? Я так, по-соседски. А доченька – это она, Нина.

Та набеги не одобряла:

– Балуешь их! Жалеешь!

– Жалею, – отзывалась Велуня. – Одиноко им.

– Ну да. В магазин вдвоем, во двор на скамейку вдвоем, на кухню вдвоем, к радиоприемнику тоже вдвоем. Одиноко? Это мне одиноко. Все одна: стираю, глажу, готовлю, за внуком их говно подтираю. Как же, одиноко им!

Велуня никогда не напоминала, что внук стариков приходится Нинке родным сынулей, вздыхала только и говорила:

– Бедная ты, бедная.

– Вот и я про то же, – меняла та гнев на милость.

Велуня качала головой и уходила. Некогда было лясы точить. У нее расписание: Машке белье погладить, Гране пеленки прокипятить, тесто поставить, кулебяк напечь, Пашке носки заштопать да брюки отпарить и на работу выходить в вечернюю смену. Поспеть бы все переделать, не оплошать бы.

Машка как-то оправилась. Устроила Сонечку в детский сад, сама устроилась кассиршей в универмаг. На ужин покупала котлеты в кулинарии, на завтрак, охая и причитая, варила горелую кашу. Жизнь наладилась. Велуня теперь могла приходить раз в неделю. Кое-что постирать, немножко погладить, чуть-чуть прибраться. А чаще зачем? Чаще не надо. Поговорить? А поговорить Машка и с мужем может. Да и с Сонечкой. А почему нет? Та лопочет без передышки – только держись. И поет складно Велунины потешки.

Граня тоже приноровилась к хозяйству. Все у нее было до того чистенько, до того складненько, что Велуня даже расстраивалась. Нет, ей всегда были рады: встречали как родную, наливали чай, угощали вареньем (сваренным Граниной мамой, от Велуниного отказывались, говорили смущенно: «Слишком сладкое»), а потом разговаривали. Вернее, перекидывались дежурными фразами: как здоровье, что на работе, – вот и весь разговор. О чем еще с девушкой болтать? В кино не ходит, о музеях не знает, книг не читает. Все некогда было, а теперь и привычки нет. Бывало, возьмет, полистает, да и отложит. Все ей как-то затейливо кажется, непонятно. В общем, нечего с ней обсуждать: самиздата боится, как огня, о поэтах Политеха знать ничего не хочет. Так что разговор всегда выходит короткий, а с ним и сам визит не затягивается. Велуню никто не гонит, но она и сама не задерживается. Сиднем сидеть не привыкла, а делать ничего не дают.