Алексей Серов - Рассказы

Профсоюз вскоре подал на него в суд за рукоприкладство, но Мологин сам отозвал исковое заявление, он простил глупому мальчишке эту выходку. Не дожидаясь нового собрания акционеров, на котором его должны были уволить за плохие экономические показатели, директор ушёл по собственному желанию. Новый директор, третий по счёту за год, ничего не знал обо всех этих перипетиях и просто взялся вытаскивать завод из ямы. И скоро ему это удалось.

Но самое важное — Николая приняли обратно. Теперь запрещать это было некому. В отделе кадров ему тайно сделали новую трудовую книжку, в которой содержится лишь запись о приёме Мологина на работу да несколько пометок о повышении квалификации. Тридцатипятилетний стаж его по-прежнему девственно непрерывен.

И Николай снова приходит в цех раньше остальных, делает свои генеральные инспекции, передвигает что-то кран-балкой, выносит мусор, ездит в качестве грузчика на склад — это помимо своей основной работы… Как прежде, никто не платит ему за эти дополнительные обязанности ни копейки. Но он всё равно счастлив.

Одно только тревожит его всё больше и больше с течением времени: приближающаяся пенсия; правда, тут уж ничего поделать нельзя…

Утром, когда Крюков поехал на работу, было ещё темно и непривычно, что темно, — он только что вышел из отпуска и последние полтора месяца так рано ни разу не просыпался. На работу идти совсем не хотелось. Он толком и не отдохнул. А ведь сколько ждал этого отпуска, целый год мечтал: вот буду каждый день по грибы ходить, поеду за клюквой на болота, костры стану жечь, печь в углях картошку, слушать охотничьи рассказы. Но что-то никуда так и не выбрался. Половину времени пролежал на диване, уставившись в телевизор, потом лениво читал скучный английский детектив — нашёл в шкафу старую толстую книжку, потом мать с отцом затеяли мелкий ремонт по дому, и пришлось помогать… Так бесценные отпускные дни проскочили незаметно, оставив в памяти лишь чувство глухого раздражения и неудовлетворённости. Теперь свобода наступит только через год. И этому короткому месяцу нужно было принести в жертву триста тридцать тоскливых дней.

Хмурое, небритое утро нагоняло тоску. Было к тому же холодно — середина октября; погода стояла отвратительная. Ветер дул вроде и не сильно, но всё время в лицо и был таким ледяным, что Крюкову казалось, будто он плывёт под водой. Ветер безжалостно срывал с деревьев вдоль дороги остатки ржавой листвы. В воздухе ясно слышался запах близкого снега. Долговязый Крюков, косолапо шагая к остановке, отбрасывал нелепую, вытянутую до бесконечности тень в свете усталых утренних фонарей.

Настроение у него в то утро было хуже некуда.

На остановке автобуса он дождался «девятки», успел захватить место у окна, чтобы не пришлось уступать кому-то, и закрыл глаза, надеясь заснуть минут на десять, но заснуть не удавалось, и он прекратил бесполезные попытки. Глаз, однако, не открывал. Вскоре немного согрелся, и тогда сонливость начала одолевать его. Вдруг он увидел себя сидящим на земле на деревенском выгоне в своём родном Лыкошеве, где не был уж лет пятнадцать, а над головой его стоит чистое и высокое бирюзовое небо, рассечённое журавлиным клином. И второй клин журавлей, поменьше, приблизился к первому и мягко влился в него. Печально перекликаясь, дальше птицы полетели вместе, словно всегда были одной стаей.

Внезапно проснувшись и настежь распахнув глаза, он убедился, что едва не проехал свою остановку. Автобус как раз тормозил.

Крюков вскочил и начал проталкиваться к выходу. Как назло, никто впереди него выходить не хотел, всем нужно было куда-то дальше, дальше… Он почти уже раздвигал руками людскую массу, вызывая её недовольство.

— Поосторожнее нельзя? — хмуро спросил крепко сбитый низкорослый мужик.

— Извини.

— Ой, вы же мне на ногу наступили!

— Простите, мадам, не хотел.

— Ты что, трахнутый? Куда прёшь? — возмутилась какая-то бочкообразная тётка. Связываться с ней было глупо.

— Уймись, бабуля, — попросил он, оттирая её в сторону.

— Бабуля! — передразнила она, отворачиваясь. И тут заметила женщину, которая следовала в его кильватере. Ей тоже нужна была эта остановка. На женщину-то тётка и обрушила всю свою неведомо откуда взявшуюся злобу.

— Ты здесь не пройдёшь, — сообщила она дрожащим от ярости голосом.

Женщина даже опешила от такого заявления: сразу на «ты» и с места в карьер.

— Как это я не пройду? — спросила она. — Что же мне, дальше ехать?

— Ехай. А здесь не пройдёшь. Или вон, иди в другие двери.

— Там вообще не пробиться…

— А моё какое дело?!!

— Уймись, бабуля, — ещё раз попросил Крюков, обернувшись. — Ишь, партизанка: «No pasaran!» Проходите, пожалуйста.

— Спасибо.

Женщина кое-как протолкнулась мимо клокочущей от злобы ведьмы (та на прощанье угостила её локтем в бок), и они вывалились из автобуса на улицу. В спину им понеслись проклятия, и только захлопнувшиеся дверцы оборвали этот бесконечный поток ненависти.

— Спасибо, — повторила женщина, робко коснувшись его локтя. — Не знаю, что бы я без вас делала. Впервые вижу такое чудо.

— Да. Редко попадаются хуже.

— Кошмар… У вас спичек нет?

Он вытащил коробок, чиркнул, прикрыл огонь, и туда, в его широкие ладони, она погрузила лицо, словно птица, берущая корм с руки; дрожащая бледная сигарета после нескольких попыток наконец задымилась, а женщина жадно втянула дым, боясь, что хоть малая часть его бесполезно рассеется в воздухе. Она передёрнула плечами, на мгновение закрыв глаза, и вот из её лёгких вместе с дымом исторгся какой-то тяжкий полустон-полувздох.

— Еос-споди, — выдохнула она.

Похожа на пичугу, снова подумал Крюков. Брюнетка, причёска типа «воробьиный выщип», сама невысокая, лёгкая, почему-то не по погоде одета в облегающий брючный костюмчик — вот-вот, взъерошив перья, унесёт её порывом ветра. Общая беззащитность, нервность фигуры, готовность к тому, что оскорбят — и никто не поможет. Конечно же, на неё мгновенно находится злодей. И Крюков, удивляясь себе, расправил плечи, натянул на лицо маску полного спокойствия и уверенности, в движениях его даже возникло нечто покровительственное. Но хотя это была только маска, он вдруг понял, что чувствует себя рядом с этой женщиной настоящим. Самым настоящим! Маска быстро приросла к его коже, став полноценной частью тела. Снять её теперь он не мог. Он и ростом словно стал выше, приподнялся над землёй…

Им оказалось по дороге.

Переходили железнодорожные пути. От ночного заморозка шпалы заиндевели и были серебристыми, а земля между ними осталась чёрной и казалась ещё чернее от соседства серебра.