Евгений Чижов - Ревность

Санек называл свою девушку «моя» и невероятно ею гордился.

— Моя не пьет вообще ни грамма! Только в праздник вина рюмку или две выпьет, а так ни-ни! Она у меня молодец!

Иногда желание похвастаться ею так его распирало, что во время разговора он прикрывал мобильник ладонью и поворачивался ко мне:

— Слышал, что говорит? Говорит, ты мой лучший подарок! Вот!

Общался он с ней по моему мобильному, собственный у него забрали, пока лежал без сознания после драки. На него же звонила она, так что я заочно знал ее по голосу, хрипловатому и низкому, не очень подходящему под прозвища «заинька» и «киска», на которые не скупился Санек.

Всякий раз, когда он произносил что-нибудь в этом роде, Колян отворачивался к стене: сентиментальность Санька выводила его из себя. Впрочем, его раздражало не только это — после того как врачи запретили ему пить и даже курить, его раздражало практически все. Он подолгу стоял у окна палаты с видом на служебный подъезд, где люди в белых халатах устраивали перекур. Наблюдение за процессом курения, кроме зависти, видимо, само по себе доставляло ему какое-то непонятное мне, некурящему, удовольствие, потому что он часами не отходил от окна. Оно было уже задраено на зиму, но Колян утверждал, что запах табака поднимается до нашего четвертого этажа и проникает к нему сквозь стекло. Я вполне допускал, что это не было самовнушением — не у одного меня в больнице могла обостриться восприимчивость. Несмотря на косую сажень в плечах и три купола на левом (три тюремные ходки), у Коляна был маленький рот нервного человека, его тонкие губы часто брезгливо и раздражительно кривились. Способный вытерпеть любую боль, он не мог выносить скуки.

— Иногда так скучно бывает, хоть удавись, — рассказывал он, и что-то сдвигалось в его физиономии, ось симметрии съезжала со своего места, угрожая превратить его невыразительное землистое лицо в плаксивую гримасу, на которую больно смотреть.

В больницу он попал после того, как ему не хватило выпитого и он до-гнался дюжиной пузырьков разведенного апельсиновым соком корвалола. Сердце остановилось, упав, он пробил голову и двое суток пролежал в коме, медики вытащили его с того света. Один молодой врач потом заходил к нему и все пытал:

— Вспомни, что ты там видел, пока в коме был?

Колян пожимал широкими плечами:

— Ничего.

— Нет, ну как же, подожди… А тоннель? А сияние? Может, хоть что-то…

Он снова пожимал плечами — еще раз повторять «ничего» ему было лень.

— Многие же говорят, что видели…

— Это они так просто говорят, для интереса, — снисходил Колян до объяснения. — А ты меня слушай, я тебе правду скажу. Ничего. Тьма.

— Ну, тьма это уже кое-что, — не отставал настырный врач.

— Нет, тьмы тоже не было, — не давал запутать себя Колян. — Последнее, что помню, — как корвалол разводил. А потом уже сразу в реанимации очнулся.

Врач ушел, так и не дождавшись очередного рассказа про движение по тоннелю к далекому свету, который занес бы в специальную тетрадку в надежде опубликовать, когда их накопится достаточно для книжки, а на постель к Поляну подсел Санек, прислушивавшийся к разговору.

— Ты ведь его обманул? Потому что врачей не любишь, да? Потому что они тебе пить запретили? А на самом деле ты ведь видел, да?

Колян посмотрел на него со смесью брезгливости и жалости, как на больного скверной заразной болезнью, и вытащил из-под Санька свое одеяло.

— Скажи мне, я никому больше не расскажу!

— Иди вон в коридор, там поп ходит, психам сказки рассказывает, от него ты все, что тебе нужно, услышишь. А мне тебе сказать нечего.

Коридор по всей длине был уставлен кроватями. На них лежали психи — те, с кем невозможно было находиться в одной палате. До операции, пока мог ходить, я успел разглядеть многих из них: один, со стертым лицом и бессмысленно сосредоточенными глазами насекомого, разрывал на полоски пропитанные спиртом салфетки и задумчиво отправлял их в рот. Другой, выпростав из мятых простыней неожиданно темный по сравнению с желтой кожей тела длинный член, похожий на извлеченную откуда-то из глубины организма кишку, справлял в утку малую нужду, не обращая внимания на проходящих мимо сестер и санитарок. Третий, полный, седой и солидный с виду, обещал миллион наличными тому, кто его развяжет (многие были прикручены простынями к кроватям, и если их отвязывали или им это удавалось самим, начинали бродить по отделению, вваливаться в палаты, приставать к сестрам, иногда пытались сбежать). Ночь напролет из коридора доносились крики, не дававшие нам спать: кто звал маму, кто Свету или Олю, кто через равные промежутки времени однообразно орал: «Больно!». Ночные дежурные на это не реагировали, их было не обмануть жалобами и стонами. Впрочем, мы, лежавшие по палатам и вроде бы нормальные, тоже не могли так просто с ними связаться: над каждой кроватью был звонок вызова, и все они были надежно выведены из строя. Работа у врачей нервная, они берегли от нас свой ночной сон.

Днем по коридору и палатам сновали женщины в черном — монашки. Они помогали медперсоналу, выполняли мелкие просьбы лежачих больных. Один или два раза в день появлялся священник и отвечал на вопросы больных, рисуя им радужные перспективы близкого потустороннего будущего. «Господь наш всемилостивый, — доносился до нас его ровный деловитый голос, если дверь палаты была приоткрыта, — воздаст каждому по делам его и наградит по заслугам. Молитесь, и он услышит». Мы, правда, старались держать дверь закрытой, потому что из коридора в палату проникала жуткая вонь — многие психи ходили под себя, за ними не успевали, а скорее всего, и не пытались убирать. То и дело заходившие к нам сестры с уколами, врачи или санитарки вместе с обрывками утешительной проповеди вносили ароматы коридорного безумия, невидимыми шлейфами развевавшиеся за ними в воздухе.

Колян и Санек были вместе со мной самыми долговременными обитателями нашей палаты, на трех других койках больные не задерживались: или, наскоро подлатанные, выходили, как говорил Колян, на волю, долечиваться дома; или, иногда так и не приходя в сознание, отвозились в реанимацию, а оттуда возвращались в другую палату, потому что их места уже были заняты следующими жертвами войны всех против всех, разворачивавшейся по пятницам и выходным на городских улицах; или отправлялись из реанимации прямиком на тот свет. Самый большой наплыв пациентов был в праздники, медперсонал просто сбивался с ног, — а после дня сотрудников МВД, который эти сотрудники отмечали, давая по обычаю волю рукам и ногам и от души оттягиваясь на подвернувшихся пьяницах, наше отделение напоминало фильм о зомби: десятки окровавленных, очумелых, не понимающих, где они находятся, людей шатались по нему, пытаясь найти выход. Даже видавший виды Колян сказал с перекошенной ухмылкой: «Наверное, после битвы за Москву столько раненых не было!»