Сухбат Афлатуни - Бульбуль

Это вообще была ее добровольная общественная нагрузка, просвещать таких вот телят. Специализировалась в основном на областных, которые часто и русского не знали и, разговаривая с женщиной, потели и мычали. С остальными, столичными, она просто дружила и стреляла сигареты. А с областными у нее пару раз чуть до загса не доходило. Но тут налетала из области переполошенная родня, и все фантазии насчет загса у своего непугевого Азиза или Болтабая быстро отбивала. Роза сама, правда, не стремилась в загс, ее вполне устраивали простые и легкие отношения. И вот областной набирался городского ума, начинал покуривать и бойко тарахтеть по-русски. Заметив такие успехи, Роза теряла к нему интерес и высматривала себе новый объект. Долгих перерывов в личной жизни Роза не любила.

Она водила дружбу со спекулянтками с Греческого городка, те таскали ей шмотки, и она предлагала их по общаге. Иногда подрабатывала моделью. На сплетни про себя реагировала болезненно.

«Я же, лять, не пью!» — жаловалась Бульбулю.

Это было не совсем так.

Изредка пила, совсем не пить в общаге было невозможно. Но выпив даже рюмашку, мгновенно менялась. Из живой, как огонь, делалась неподвижной, мертвой. Застывала на час или два, с трудом понимая, где она и кто вокруг.

Один раз приезжала к нему позировать. Сидела на табуретке возле электрообогревателя, Бульбуль старательно переносил на ватман угловатые линии ее тела. Не получалось… Нужно было, наверное, больше сеансов, но Бульбуль боялся, что пронюхают соседи, на следующий день весь базар будет языками чесать. Новый базар, конечно, не прежний, но очень многие там еще помнили его отца, деда. Приветствовали его, когда он гуда заходил, уступали в цене. Если там узнают, уже не зайдешь — взглядами сожгут.

Да и позировала Роза плохо, вертелась как на углях. Только если перед сеансом дашь немного вина, тогда застывала. Но в тот раз вина у Бульбуля не нашлось, хотя ведь предупреждала. Собрался сбегать, но было поздно, и все было закрыто. Пришлось рисовать так, «без анестезии». Фигня вышла, ватман жалко.

У него были сложности с человеческим телом, особенно с обнаженкой. Предметы, гипсы-мипсы, с этим было в порядке. По лепке он вообще считался звездой. Если только не человека. Не получалось у него с людьми, пропорции плыли. Может, сказывался мусульманский запрет людей изображать. Сидел где-то в крови и мешал грамотно компоновать фигуру.

Розу все-таки турнули из общаги.

Пожалев, пустил ее на два дня пожить. С условием, что будет позировать.

Она приехала к нему вечером с сумками. Сама привезла вина, долго не поддавалась пробка. Они чокнулись пиалками, и она пошла к табурету, стягивая по пути платье.

Он разминал глину и поглядывал на ее манипуляции. Каркас фигуры был заготовлен заранее.

И снова не получалось. Глина не слушалась его.

Был час ночи. Роза сидела на табуретке и глядела совиными глазами.

Он допил вино и снова набросился на глину. Ничего не выходило. Глина Смеялась над ним. Еще добавился шум в голове. Вино действовало на него совсем по-другому, чем на Розу. Толкало к поступкам и экспериментам.

Что было дальше, помнил плохо. Она привезла две бутылки. Вторую допил сам, из горла, сжав стекло зубами. До или после? Она слабо отбивалась. Он влил в нее еще. Потом… Что потом? Снял ее с табуретки, перенес и положил рядом с начатой скульптурой.

Она была неподвижной. Только глаза слегка двигались и грудь на вдохе.

Он приглядывался к ней, точно видел эту грудь, руки, пальцы впервые. Перевел взгляд на скульптуру с кое-где еще непокрытым каркасом. Снова на Розу.

И начал быстро покрывать Розу глиной.

Работа шла как по маслу. Пальцы все делали сами.

Ноги Розы уже были в глине, он старался сохранить их форму. Занялся руками.

Роза двинула головой и раскрыла рот.

Он шлепнул ей на лицо глину и стал быстро размазывать.

Лицо исчезало под глиной. Повозился с носом. Отошел, поглядел, прищурясь.

Подошел и замазал ноздри. Поработал немного стекой. Высохнет, надо шкуркой пройтись…

Она раскрыла рот, пытаясь дышать им. Он занялся ртом.

Она пыталась выплевывать глину…

«Буль… Буль…»

Дальше не помнил совсем.

Через год он окончил училище.

С изображением людей проблем больше не было.

Отслужил два года под Куйбышевом. О Розе иногда думал. Что случилось в ту ночь, гак и не мог ответить. Может, встала, смыла глину и ушла. Но ее платье и сумка с вещами остались в комнате. А может, вмешался базар. Спас его избавил от Розы. Он ведь был человеком базара.

Ему нашли невесту, дочь кузнеца на пенсии. Да, со своего базара, не с чужого же брать. Он подчинился. Она родила ему почти через равные промежутки четырех детей.

А он стал продвигаться по скульптурной линии. Вступил в Союз, пошли заказы. На верхнем этаже высотного дома ему выделили мастерскую.

Он был непьющим, завязал после той ночи. Сдавал заказы в срок, без волынки и канители. Был национальным кадром и из семьи колхозника, поскольку базар считался колхозным. С таким раскладом даже в партию можно было не вступать. Но он вступил на всякий случай.

Заказывали ему в основном из бронзы, это немного его огорчало. Глину он чувствовал, а бронзу нет. Но власть глине не доверяла, ее привлекал прочный металл, чтобы на века. Из глины Бульбуль лепил для себя, и еще пару раз декоративных рыб для парков. Он успокаивал себя: он продолжает дело отца, дело деда, мир их праху. Сегодня глиняные свистульки никому не нужны. Поэтому он мастерил не маленьких птиц и рыбок, а больших Лениных, Марксов и поэта Хамзу Хакимзаде Ниязи. А еще две Родины-матери, у одной из которых получилось хитроватое лицо Розы. Это тоже, если посмотреть, такие свистульки. Свистульки власти. Она в них неслышно дует. И народу этот свист понятен.

На базаре он почти не бывал. Еще первые годы ходил один, потом со старшим. Базар немного пришел в себя после реконструкции, ожил, зашумел, хотя и не так, как раньше. На базар стал бегать старший сын. Вначале один, потом со средним. Таскали оттуда бумажные пакеты с луком, помидорами, хлебом, черешней.

Иногда на базаре кто-то умирал, и его звали на похороны и поминки. Иногда, наоборот, приглашали на обрезание. Но сердце его уже было не здесь, не возле прилавков и зеленоватых луж. Но и не среди бронзовых вождей и героев. Сердце его было непонятно где.

Иногда он думал, что его сердце там, где Роза. Но где Роза, он не знал. И не хотел знать, забудем о ней.

Главное, он уже почти не был человеком базара.

Хотя одно время он чуть им снова не стал. В начале девяностых, когда все рухнуло — партбилет, заказы, санатории. Новая власть долго не могла решить, кого считать своими героями, и пока только устраняла прежних. Почти каждый месяц какой-то из его памятников снимали и отправляли на переплавку. Он поседел, стал злым, появилась одышка.