Луиза Эрдрич - Пригоршня прозы: Современный американский рассказ

Вернется ли он назад? Не думаю. Для чего он вообще был здесь? Я не знаю.

Так или иначе, но все, с чем я остался, — это зайчики, предсказуемые в своих повадках.

Бегает ли Гленда по-прежнему? Сейчас середина февраля. Вспоминать о ней больно. Выжженное, обугленное, лежит за дорогой поле, затаясь под покровом снега.

Rick Bass, «Fires»

Copyright © 1990 by Rick Bass

Опубликовано в «Куотерли»

© М. Кан, перевод

Она пела во весь голос, раскланиваясь и крутясь то на одной, то на другой пятке, — закинула голову назад и подняла правую руку, изогнутую безупречной дугой, словно птица с одним крылом, готовая взлететь. Она была одета как мальчик — высокие кеды и все такое. По утрам я наблюдала за ней — когда ехала на работу, поверх газеты, потому что, если не быть осторожной, она заметит меня, а я хотела избежать контакта. Она никогда не просила, она требовала определенную сумму и, если ей отказывали или отворачивались, смотрела на обидчиков так, будто они потеряли единственную возможность в жизни.

Когда было холодно или шел дождь, десяток людей заходил в павильон на станции, и она главенствовала там, возвышаясь над скамейками, на которых они сидели. Они болтали о том о сем, но за ней, казалось, было последнее слово по любому вопросу. Я никогда не видела, чтобы она пела им, и через некоторое время поняла, в чем тут фокус. Она пела посреди толпы в час пик не потому, что была безумна или пьяна, нет, она пела именно для этой юты и наблюдала за нею. Некоторые люди — я думаю, они нравились ей больше других — глядели прямо на нее и хохотали. Остальные смущались, нервозно читали свои газеты или смотрели в сторону. Но некоторые (я никак не могла этого понять) способны были каким-то образом игнорировать ее, словно были так увлечены собственной жизнью, что даже такой спектакль не мог отвести их внутренний взор от трудов и удовольствий этого дня. Думаю, она пела возле них особенно громко, но потом сдавалась — такими они казались непробиваемыми.

Она не была столь уязвима, как некоторые бездомные, — или так мне казалось одно время. Те стояли целый день с протянутой рукой или пеностироловой кружкой и просили такими слабыми голосами: помогите мне, пожалуйста, помогите мне. Она не была и озлобленной, как те, что стучали ногами, поворачивались во все стороны и выкрикивали предупреждения и угрозы. Но она была на этой станции каждый день, и я начала ею интересоваться.

Наблюдая за ней, я вспоминала о времени, когда мне самой некуда было податься. Было несколько лет, когда я проводила ночи в кафетериях или прямо на улице, а при удаче спала на полу в квартире подруги. Я думала о певунье, когда мыла тарелки. Ей давно не приходилось мыть тарелки. Наверное, она находит еду среди отбросов, а в ночлежке ее обслуживают, там она поест и уходит из-за стола. Интересно, что она делает ночью. Иногда мне было страшно думать об этом. Удивительно — как она может закрыть глаза и заснуть на станции метро или в парке, где с нею может случиться что угодно? Я решила пойти за ней ночью, чтобы узнать, где она ест, где находит туалет, где спит. Я видела, как она стоит и поет или говорит — ничего другого. В самом деле, я видела ее сидящей только раз или два, в разгар оживленного разговора с мужчиной, державшим на коленях сумку с алюминиевыми банками.

Очень трудно рассказывать, что я видела и что сделала. Хотелось бы мне суметь встать, как она, и петь посреди города — и в разгар работы, и когда все валят домой, к своим семьям, к своим возлюбленным, к своим застольным встречам. Хотелось бы мне суметь подняться и запеть во весь голос, громче, чем экспресс, пролетающий через станцию метро, или местный поезд, с грохотом тормозящий, открывающий двери.

Это было время, когда многих людей выпускали из психиатрических лечебниц города, потому что для них там не было места. Это было время, когда люди сталкивали друг друга с платформ метро и их переезжали поезда. Это было время, когда слова оставили меня. Я теряла имена вещей. Не могла назвать то, чего хотят люди, ради чего ходят на работу или за покупками; каждый день появлялись всё новые ненужные вещи. Не могла назвать то, чего хотят люди от других людей. Не могла назвать части тела и сказать, как они действуют. Я даже не могла заставить себя раскрыться. Перестала ощущать удовольствие и перестала искать его.

Даже мой голос стал тихим, но в это время я все-таки думала о ее пении — как она смешна, и как она тем не менее швыряет голос в воздух, как наполняет им станцию, и никто не остановит ее. Никто не выгнал ее и не обидел, во всяком случае, я этого не видела. Люди обычно вели себя как ее пленники, а ведь она была из тех, кому следовало их опасаться. В конце концов это они оказывали ей милость, разрешая околачиваться на станции.

То же самое было по всему городу. Когда субботним утром я пробиралась к станции по переходу от Порт-Оторити, по пути на работу, я видела людей, лежащих вдоль стен; кто-то еще спал, другие жевали черствый кусок хлеба или что-нибудь из мусорного бака, иные просто таращились. Здесь они провели ночь, но ранним утром приходят полицейские и гонят их прочь, всех — до окончания часа пик. Я начала искать ее, но никто не пел. Слышен был только гортанный храп бездомных, лежащих под слоями тряпья, обмотанного у них вокруг шеи, как истрепанные удавки. Стены сохраняют их запах надолго после того, как полицейские прогонят этих людей, — стены вокруг меня, стены впереди меня, грязные и окровавленные стены.

Становится нехорошо, когда я думаю об этом времени. Не было часа, чтобы в голове не крутилась песня этой женщины. Я не могла сосредоточиться ни на чем другом и стала подолгу блуждать по ночам, так же, как прежде, когда не было жилья, или когда в квартире жило слишком много народа и не было покоя, или когда не работало отопление и это становилось невыносимым. Я стала выходить поздно, даже без денег на такси в кармане, чтобы все было, как прежде — когда у меня не было выбора. Думала — положусь на судьбу, но ничего не менялось, ничего не происходило.

Вот так; все так и шло, и это сводило меня с ума. Вроде бы я лежу и умираю, а эта сука гордо стоит в своей грязной мужской одежде, не имея места, где приклонить голову. Никто не захочет прикоснуться к ней, разве что они смешивают свои запахи, как животные, в какой-нибудь аллее, и она гордо встает и поет.

Много ночей я бродила по Бродвею и смотрела, как он меняется — от бедности до фешенебельности, от баров до школ. Ходила непрерывно и следила за игрой светофоров, пока не поняла ее порядок, и тоща смогла — совсем как шофер такси — пересекать улицу за улицей в правильном ритме, ни разу не остановившись у светофора. Когда наступало утро и огни машин больше не смотрели на меня из темноты, я приходила на станцию метро, чтобы ехать на работу, садилась, укрывшись за газетой, или стояла, прислонясь к газетному киоску, чтобы видеть ее и слышать ее песню — видеть и слышать, как она всех нас морочит.