Феликс Кривин - Четвертая стихия

И тогда насекомоядные собрались, чтобы сообща решить этот вопрос. Предлагали разное: и догнать насекомых в небе (пресмыкающиеся), и ограничиться теми, которые остались на земле (земноводные), и наконец (млекопитающие), обойтись вовсе без насекомых, то есть совершенно сменить рацион.

Впрочем, даже среди представителей одного и того же класса не было полного единогласия. Находились пресмыкающиеся, которые были не прочь сменить рацион, и земноводные, которых тянуло в небо. Что же касается млекопитающих, то, поскольку они уже давно подумывали сменить рацион, их интересовал, быть может, и важный, но в данном случае не идущий к делу вопрос: какой рацион предпочесть — животный или растительный? Правда, и среди них раздавались отдельные голоса, что либо нужно догнать насекомых в небе (эти голоса принадлежали будущим рукокрылым), либо ограничиться теми, что остались на земле (эти навсегда остались насекомоядными).

Совещание на низшем уровне (по сравнению с более высоким уровнем насекомых) так и не приняло решения, обязательного для всех, а предоставило каждому действовать по своему усмотрению. Но оно приняло три пункта, важность которых насекомым пришлось впоследствии оценить:

1. Земля — для насекомоядных.

2. Вода — для насекомоядных.

3. Небо — для насекомоядных.

Таким образом, вслед за насекомыми небо освоили насекомоядные. Бывшие пресмыкающиеся, а теперь — птицы. Тяжелая жизнь в отрыве от рациона привела их к облегчению веса, и они, оторвавшись от земли, стали хозяевами третьей стихии.

Наука подметила, что за последние двести пятьдесят миллионов лет насекомые почти совершенно не изменились. Они почти такие, какими были еще в те времена. Конечно, надо бы развиваться, сделать какой-то шаг, но куда? Все шаги уже сделаны, все исхожено — море, земля и небо. А четвертой стихии нет. Нет ее на свете.

Ну, раз нет четвертой, приходится как-то устраиваться в трех. И насекомые устраиваются: они и плавают, и бегают, и летают. Хотя у некоторых из них опускаются руки, а у некоторых даже вырабатывается нездоровая философия, как у Пухоеда или жука Плавунца.

Предки Пухоеда умели летать, а он не умеет. Потому что, честно говоря, что толку уметь летать? Когда не было птиц, тогда можно было летать, а зачем летать сейчас?

У птицы и крылья побольше, и много других удобств — например, мягкий пух, в котором можно развалиться с комфортом. Что и говорить, птицы — очень большое усовершенствование.

Пухоед считает, что птицы — это усовершенствование, хотя большинство насекомых с этим не согласно, потому что из-за этих птиц очень много несчастных случаев. Однако с Пухоедом не может быть несчастного случая, по крайней мере, не может быть из-за птиц. Еще тогда, когда появились птицы и начались эти несчастные случаи, Пухоед понял, что птица не враг насекомому, если ее использовать с толком. Предки этого не поняли, и где они сейчас, предки? Летали, летали, а чем это для них кончилось? Нет уж, там, где летают птицы, насекомым предпочтительней не летать. А если летать, то так, как он, Пухоед: и удобно, и быстро, и никакого несчастного случая.

Предки, конечно, многого не умели — и предки Пухоеда, и предки жука Плавунца. Когда-то предки жука Плавунца одними из первых освоили сушу, потом другие его предки освоили небо и стали летать, а потом какие-то еще его предки затосковали по родине и вернулись в воду… У жука Плавунца было много предков, и все они что-то открывали и что-то осваивали, так что можно смело сказать, что род жука Плавунца — это был род мореплавателей, воздухоплавателей и землепроходцев.

Конечно, они не были всесторонне развиты, как жук Плавунец. Землепроходцы — смешно сказать! — не умели летать, а воздухоплаватели плавали исключительно в воздухе. Что же касается тех, самых древних, мореплавателей, то они были не в состоянии не только подняться в воздух, но даже как следует пройтись по земле.

Жук Плавунец может и пройтись, и поплавать, и полетать — в этом отношении он всесторонне развит. Оно и понятно: сейчас не то развитие, что в древние времена. Но жук Плавунец ходит недалеко и летает невысоко. А куда ходить? Куда лететь? — рассуждает он. — Мы ведь живем не во времена предков.

Они плавали потому, что не умели ходить. Они ходили потому, что не умели летать. А мы-то умеем и плавать, и ходить, и летать, мы как-никак всесторонне развиты. Зачем же нам ходить далеко? Зачем же нам летать высоко? Что нам открывать, когда все уже до нас открыто?

Конечно, не все насекомые так рассуждают, большинство среди них — замечательные насекомые, которые и плавают далеко, и летают высоко, а уж бегают так, как никому не побегать. Лошадь бегает прекрасно, но по стене она не побежит. И по потолку не побежит. А насекомые — бегают. Какие силы их держат, когда они бегают по потолку? Их держат молекулярные силы. Силы тех молекул, которые составляют и стены, и потолок, и вообще любую поверхность. Молекулы маленькие, но есть у них силы, способные поддержать. Лошадь они не поддержат. И слона не поддержат. А насекомых поддерживают. Даже молекулы ко всему равнодушного камня поддерживают насекомых. Потому что насекомых больше некому поддержать. Потому что маленькие должны поддерживать маленьких.

Возьмите, к примеру, Колибри. Колибри старается подражать насекомым, хотя принадлежат они к разным классам и между этими классами постоянная борьба, в которой постоянно побеждают птицы и постоянно терпят поражение насекомые.

Почему же Колибри, птица, старается подражать насекомым, которые терпят поражение, а не птицам, которые одерживают победу? Колибри, как пчела, питается нектаром цветов, и полет Колибри напоминает полет насекомого. А сердце Колибри бьется со скоростью шестисот ударов в минуту — как будто кто-то гонится за Колибри, как гонятся только за насекомыми. И даже змеи, которые в темноте видят всех теплокровных, Колибри не видят, потому что у Колибри, как у всех насекомых, по ночам холодеет кровь.

Почему же Колибри, птица, старается подражать насекомым, которых всюду преследуют, которые терпят одно поражение за другим?

Потому что Колибри не чувствует никакого превосходства над насекомыми, по своему росту и положению Колибри видит в насекомых товарищей.

Вот она, четвертая стихия, в которой находят спасение насекомые: мир не сплошь насекомоядный. Если б он был сплошь насекомоядным, то уже давно не было бы на земле насекомых, первых землепроходцев, первых воздухоплавателей, маленьких насекомых, открывших дорогу в этот огромный мир.

Рис. В. Воробьева.

Знание — сила, 1974, № 2, С 62–63.

При этом нужно, конечно, учитывать роль воспитания и внешней среды. Насекомое, вступающее в жизнь, приучается к самостоятельности не с начала трудовой деятельности, как у людей, и даже не с детства, как у животных, а прямо-таки с эмбрионального состояния. Ведь насекомые и сами маленькие, как дети, им было бы трудно носиться со своими детьми, как это делают многие другие родители. Поэтому насекомые предоставляют своим эмбрионам полную свободу действий: живи как хочешь, питайся — как хочешь, как хочешь выкарабкивайся из своего эмбрионального состояния и устраивай свою личную жизнь. Эмбрион, имеющий личную жизнь, называют личинкой. (Прим. педагога.)