Елена Щетинина - Мир Стругацких. Рассвет и Полдень (сборник)

Ханна поднялась на ноги и пошла по тропе. До чего же они болтливы, думала она, вминая в тропу иссохшую оранжевую траву. Все причем, без исключения. Может быть, это защитный механизм такой – болтовня? Нечего человеку сказать, вот он и несет абы что, лишь бы не выглядеть дураком. Впрочем, Молчун, наверное, не болтает. Он, наверное, потому и Молчун, что держит рот на замке. Скорее бы, подумала Ханна. Скорее бы встретиться с Молчуном, поспрашивать его, поговорить, расхлебать с его помощью эту несусветную кашу в голове, понять, что, в конце концов, происходит.

– Долго еще? – обернулась она к пыхтящему за спиной Кулаку.

Оказалось, что долго. Что сначала будет Гнилая деревня, через нее плесень прошла, с тех пор гниют там все, шерсть на носу, волдырями исходят. Поэтому в Гнилой деревне жену брать никак нельзя, хотя они бы отдали. Затем будут Тростники, но их надобно стороной обойти, потому что там Одержание произошло, и голые девки лежат в воде, может, утопленницы, а может, и нет. Раньше рыбу в Тростниках пальцами приманивали, а теперь, шерсть на носу, никого не приманишь, разве что утопленницу. Один вот приманивал-приманивал, так накостыляли ему по шеям и сунули в озеро, там теперь и сидит на дне, никого не приманивает и как приманивать позабыл. Затем будут Муравейники, а оттуда до Старой деревни уже рукой подать.

– Если, конечно, в пути ничего не случится, – добавил Кулак. – А то, шерсть на носу, запросто может случиться, путь эвон какой неблизкий. Один вот тоже ходил-ходил, так заехали ему в ряшку…

Ханна вздохнула и слушать перестала. Они пересекли редколесье, пробрались сквозь мрачный неприветливый бурелом, а потом местность пошла под уклон, и тропа под ногами зачавкала, а лес по сторонам поредел, а затем и вовсе истаял, сменившись травяными зарослями. Солнце уже садилось, последние лучи с трудом пробивались сквозь хитросплетения лиан и вьюнов над головами, а с болот наносило затхлым и гнилостным, и что-то ухало, скрипело, скрежетало там угрожающе и зловеще.

Ханне стало неуютно и боязно, она спросила, долго ли еще, и Кулак сказал, что до Гнилой деревни рукой подать, но ночью по болотам идти нельзя, никто ночью по болотам не ходит. Еще он сказал, чтобы Чужачка не беспокоилась, потому что на болотах пускай и сыро, зато, шерсть на носу, безопасно и хищных зверей не водится, одни только змеи и пауки. Ханна заметила, что лучше уж звери, чем змеи. Тогда Кулак сказал, что Чужачка небольшого ума, потому что змею, если заквасить, то будет питательно и вкусно, а звери, шерсть на носу, сами кого хочешь заквасят. Затем он сказал, что раз Чужачка не хочет делать детей, то самое время поспать, завалился в мох и немедленно захрапел.

Ханна долгое время заснуть не могла, а когда, наконец, заснула, привиделся ей Трепач, который голосом Наставника говорил: «Не лезь в повсеместное разрыхление, девочка, не вмешивайся, и в заболачивание не вмешивайся, не твое это дело, совсем не твое, увидишь Одержание, стороной его обойди, и искоренение обойди, а то головы не сносишь».

Наутро Кулак сказал, что надо, шерсть на носу, поторапливаться. С полчаса невыспавшаяся Ханна бездумно брела за ним по тропе, а с болот наплывал плотный белесый туман, но потом он стал редеть, таять, а когда тропа запетляла вверх по склону холма, и вовсе сошел на нет.

– Как на вершину вскарабкаемся, так Гнилая деревня и будет, – бубнил на ходу Кулак. – Внизу она там, в распадке, поэтому плесень через нее, видать, и прошла, с холмов спустилась.

Он первым выбрался на вершину и вдруг, суетливо размахивая руками, попятился. Оступился на склоне, едва не сбив Ханну с ног, и лицо его скукожилось, скривилось, будто завяло, мелко задрожали губы, задергался на шее кадык.

– Пойдем отсюда, Чужачка, нечего нам тут делать, – зачастил Кулак. – Чего стоишь, шерсть на носу, уходить надо.

Ханна обогнула его и двинулась вверх по склону.

– Не ходи туда, Чужачка, – растерянно лепетал за спиной Кулак. – Не вздумай ходить, Чужачка, нельзя тебе туда ходить, сгинешь там, пропадешь.

Ханна достигла вершины и едва удержалась, чтобы не ахнуть от изумления. Никакой деревни в распадке не было, и самого распадка тоже не было, а было вместо него зажатое десятком холмов треугольное озеро. У ближнего берега гладкое, с серой водой, у дальнего завешенное густым лиловым туманом.

Медленно, опасливо Ханна стала спускаться. На полдороге к берегу оглянулась – Кулака видно не было. Ханну передернуло. Озеро как озеро, принялась уговаривать себя она, пытаясь унять дрожь. Всяко лучше, чем вчерашнее болото с гнилостным запахом и погаными звуками. Сейчас она спустится, прохладной водой ополоснет лицо, может быть, даже искупается наскоро.

Она присела на корточки на берегу, осторожно тронула воду и немедленно отдернула пальцы. Купаться здесь явно не следовало, вода была теплой, даже горячей, и не серой, как казалось с вершины холма, а скорее барвинковой. Ханна вгляделась: что-то было там, в десятке шагов от берега, что-то большое, угловатое и неровное. Она поднялась на ноги и вгляделась пристальнее. В воде был дом. Обычный деревенский дом, только с настежь распахнутой входной дверью, пустыми окнами и провалившейся крышей. Ханна перевела взгляд на покосившееся крыльцо и в страхе отпрянула. На нижней ступени, задрав бороду и распластав по сторонам руки, лежал утопленник. Ханна заозиралась. Вокруг было безлюдно, и лишь у дальнего берега в лиловом тумане что-то перемещалось, двигалось, но что именно, было не разглядеть.

Ханна механически шагнула вдоль берега раз, другой и увидела еще одного утопленника. Парнишку лет пятнадцати, тощего, с вытаращенными глазами. Она судорожно залепила ладонями рот, чтобы не заорать от страха, попятилась на ставших неверными, будто ватными ногах. Споткнулась, неловко упала, приложившись спиной о землю и не почувствовав боли. Какая же я дура, выругала себя Ханна. Набитая дура и идиотка. Ведь предупреждал Кулак, человек опытный, проживший в этом мире всю жизнь: «Не ходи туда, дура, пропадешь».

Опираясь на локти, она села, перевела дух и волевым усилием уняла страх. У дальнего берега по-прежнему что-то двигалось, из лилового марева то и дело вымахивали размытые мутные силуэты, торопливо перемещались и вновь ныряли в туман.

Стиснув зубы, Ханна зашагала туда, изо всех сил стараясь не думать о тех, кого скрывала под собой барвинковая озерная вода, и о том, почему они не ушли, не сбежали, не удрали отсюда опрометью, а покорно позволили себя утопить. Не думать не получалось. Даже не смотреть не получалось: превращенное в кладбище озеро словно приманивало, притягивало взгляд, и тогда Ханна, зажмурившись, побежала.

Она бежала вдоль берега, и клубящееся лиловое марево становилось все ближе, проступающие в нем силуэты все отчетливее, и вскоре стало уже ясно, что это люди и, вполне возможно, те самые люди, которые утопили деревню вместе с ее обитателями, а теперь за компанию утопят и нежелательную свидетельницу. Страх ушел, сменившись безрассудной, отчаянной злостью, и Ханна, все больше наливаясь, напитываясь этой злостью, достигла лилового марева и на его границе остановилась.