Елена Щетинина - Мир Стругацких. Рассвет и Полдень (сборник)

– А у меня был выход, – стиснул зубы Хамид. – Хороший выход был, правильный. Шайтан меня, видать, попутал за минуту до смерти. Никогда трусом не был, а тут…

– И я струсил, – признался вдруг Кондратенко. – Взяли нас в оборот под Луганском. Окружили. Мне по башке болванкой прилетело, контузило. Очухался – кругом эти. И старичок рядом сидит на корточках, седенький такой, благостный. Наставник. «Все, – говорит, – Миколка, карачун тебе. Жить хочешь?»

– И что? – вскинул голову Хамид. – Сказал, что хочешь?

– Что тут еще скажешь. «Не хочу», что ль?

Хамид сплюнул на землю.

– Я сказал: «не хочу».

У Кондратенко отвисла челюсть.

– Как это?

– Да так. Сказал: «Не хочу жить», а он давай уговаривать. Шайтан это был, а никакой не Наставник. Сладкой патокой сердце умаслил, душа у меня ослабла. Уговорил.

– А я не трусил, – медленно, словно нехотя, сказал Узо. – Я руандийский хуту из Кигали. У меня был свой дом. И жена. И столярная мастерская на двоих с другом, небольшая, но нам хватало. Мы мирно жили, но случился переворот, хуту взяли власть, и в Кигали началась резня. Ко мне в дом пришли люди и сказали: тутси – жадные нечистоплотные свиньи. Бери оружие, выходи на улицу, режь тутси. Я сказал: «Не пойду». Мой друг и компаньон был тутси, и сосед, и школьный учитель. Я сказал: «Не буду резать, лучше режьте меня». А мой родной брат Луто сказал: «Узо – враг, Узо предатель, он грязная вонючая свинья». А я сказал: «Это ты предатель». Тогда брат поднял на меня руку с ножом. Я встал на колени, чтобы ему было удобнее зарезать меня, потому что я не хотел больше жить. Луто сказал: «Я заберу себе твой дом, и твой достаток, и твою жену». Он замахнулся ножом, и я вскинул голову, чтобы напоследок плюнуть ему в лицо, но между мной и Луто стоял уже белый человек, Наставник. Он сказал: «Вставай, Узо. У тебя нет больше дома. У тебя нет больше жены. У тебя нет больше брата. Пойдем со мной». Я встал и пошел.

– Не пойму я вас, молодые люди, – сказал старый Свенсон. – Когда мне предложили участвовать в Эксперименте, я согласился, не думая. Даже лекцию студиозам дочитывать не стал. Это же какой шанс, если угодно, нам всем предоставили! Познать иной мир, иные законы бытия, может быть, иную Вселенную. Я, господа, с вашего позволения, счастлив. Я…

Он не договорил. На левом фланге внезапно взвизгнула, а потом и взвыла сирена. Миг спустя другая отозвалась на правом, и Эрик, вскочив на ноги, пал грудью на бруствер. Дальний конец пустыря неспешно, даже как-то лениво затягивался маревом. Лиловые пузыри рождались из земли, вспухали, растекались, клубились, лопались, извергали языки тумана. Они густели, наливались бордовым и алым, лизали землю, спиралями вились в небо.

Стиснув челюсти, сержант Эрик Воронин оцепенело смотрел, как ширится, растет, вихрится марево, как переливаются в нем лазурные, фиолетовые, сизые, оранжевые, пурпурные пятна. Как оно идет волнами, перекатывается, наползает, а потом смотреть стало уже некогда, да и невмоготу. Эрик рванул с плеча автомат. По левую руку припал к пулемету Хамид и подал ему ленту Узо. По правую, ощетинившись автоматными стволами, изготовились к стрельбе Кондратенко и Мюррей, и лишь старый Олаф копался на дне окопа, пытаясь разыскать свалившиеся с носа очки. Тогда Эрик выругал его, грязно, матерно и заорал: «К бою!», а минуту спустя: «Огонь!»

Ощерившись, он палил в ярящееся клубами, надвигающееся марево, всаживал в него очередь за очередью, и атакующих все не было видно, а потом из-за клубящегося дымного занавеса разом вынырнула стая.

Их было множество, этих тварей, этих акульих волков невесть из какого мира и невесть в каких целях оказавшихся здесь. Стелясь над землей, они мчались, неслись навстречу пулям, страшные, уродливые, с оскаленными пастями и дыбящимися вдоль хребтов гребнями, похожими на акульи плавники. Они падали, корчились и умирали, но на месте убитых тотчас появлялись новые, и когда сплошная масса из лап, когтей, зубов и вздыбленной шерсти оказалась в полусотне шагов, Эрик бросил автомат и метнулся к гранатам.

Он швырял их одну за другой, вырывая из рук перепуганного, не успевающего подавать Олафа, он швырял и когда кто-то истошно закричал, что на левом фланге прорыв, и когда этот прорыв уже подавили, и даже когда стая перестала атаковать, а уцелевшие особи, подвывая и визжа, понеслись назад.

Когда грохот разрывов и стрельба, наконец, стихли, а марево откатилось на север, с каждой секундой рассасываясь, опадая и прибиваясь к земле, Эрик выпрямился, расправил плечи, рукавом гимнастерки смахнул со лба пот, затем сорвал с пояса флягу и запрокинул ко рту.

– Все живы? – прохрипел он, напившись. Пересчитал людей по головам, облегченно выдохнул, встретился взглядом со Свенсоном и со злостью выпалил: – Старая немощь, мать твою. Молодцы, парни, – гаркнул он остальным. – Горжусь вами!

Он опорожнил флягу, отдышался. До конца смены оставалось без малого два часа, и он по опыту знал, что сегодня атаки больше не будет, а значит, можно расслабиться и подумать о Ханне. О том, что у них на полвосьмого назначена встреча, и Эрик на этот раз не поведет ее ни в кабак, ни в кинотеатр, ни в музей, а пригласит к себе и представит маме.

Он наберется смелости и скажет прямо с порога: «Знакомьтесь, это Сельма Нагель, моя матушка. А это Ханна бен Аарон, моя невеста». А когда мама ахнет от изумления, а может быть, они обе ахнут, добавит: «Прошу простить за мужланство, но лучшего способа позвать эту девушку замуж я не нашел».

– Знакомьтесь, – выпалил Эрик прямо с порога. – Это…

Он оборвал фразу, потому что старый осел Олаф оказался тут как тут, а делать предложение при занюханном рядовом, которого еще сегодня распекал за нерасторопность, господину сержанту никак не подобало.

Нерасторопный осел, однако, в отличие от Эрика, ничуть не смутился и не растерялся.

– Какое прелестное дитя, – блеющим фальцетом сообщил он, уставившись на Ханну, будто разглядывал редкостный экспонат на выставке. – Эрик, мальчик мой, что же вы не представите нам эту очаровательную, с позволения сказать, фемину?

Двое суток гауптвахты за фамильярность, мстительно решил Эрик, взглядом пытаясь испепелить эту бледную немощь, это козлобородое профессорское отродье. И еще сутки за «мальчика». Отхожие места будешь у меня чистить!

– Это Ханна, моя знакомая, – буркнул Эрик, убедившись, что испепеляться профессор не собирается. – Моя мама Сельма. И, так сказать, м-м… господин рядовой войск городской самообороны по фамилии Свенсон. Не далее как сегодня этот Свенсон участвовал в отражении лобовой атаки на передовой и поистине героически сражался с окопной грязью, в которую умудрился забросить свои очки. Однако стоило господину Свенсону их отыскать, нацепить на нос и высунуться из окопа, как стая в ужасе повернула вспять. Очень уж грозно и неустрашимо господин очкарик выглядел.