Евгений Титов - Игра в мечты

Снова закружилась голова, и Станислав бросился на коричневую дверь, запертую советским «английским» замком.

Стас выскочил из подъезда, побежал за угол на улицу, поскользнулся на льду под снежно-песочным месивом у тротуара и свалился было на бок, успев извернуться так, чтобы не упасть на выбитое (давно, в Домбае ещё) левое плечо. Падать пришлось грудью и лицом. Было совсем не больно, а скорее как-то отрезвляюще, что ли. Станислав медленно поднялся, отряхнулся от жёлтого грязного снега и сразу заметил сбоку у дороги малиновую «Тойоту». Из неё выскочила его супруга, пропадавшая столько времени неизвестно где.

– Стас, ты заколебал! Я час тебя жду! Георгий спит давно, где ты был? И что это? Как ты его засунешь в машину?

Станислав обернулся и увидел стоящий на тротуаре рядом с ним торшер-жираф с тонкой блестящей шеей и абажуром-головой известных цветов, металлической газетницей и деревянной узкой подставочкой непонятного пока назначения.

– Лен, да он разбирается. Смотри, раз, – Стас открутил и снял абажур, ласково поставил его на крышу машины.

– Оп, – отсоединил блестящий штырь с проводом. – Вот, смотри, планочка тоже снимается, и остаётся у нас что? Газетница! Всё входит! У нас есть попить? Ты воды купила?

– Купила! Стас, совесть же нужно иметь. Мы три раза с Георгием по кругу все дома объехали, стояла здесь как дура. А дома ещё все одинаковые. Хорошо, Сбербанк рядом, я про него вспомнила. Что ты такой мокрый? Где ты был?

– Я? Гулял под последним зимним снегом.

– С абажуром?

– Это не абажур, это торшер. У нас такой дома стоял в зале, – начал было Станислав, но понял, что не сможет. Не сможет он сейчас рассказать всё, что крутилось в голове и лежало на сердце. Не про торшер, не про «Сириус» и кресло зелёное в углу (кресло, кстати, надо поискать на «Авито»), не про людей, что встретились ему в этот вечер или привиделись, и про их торшеры, и их судьбы.

Стас устроился поудобнее в кресле «Сиены», включил подогрев и стал смотреть в боковое окно на бивший в стекло снег, тёмное вечернее, почти ночное небо без звёзд. И ему показалось, что сидит он сейчас на самом последнем ряду старого автобуса. Такого, где сидения и спинку греет расположенный сзади мотор, и едет он таким же вечером тридцать лет тому назад из одного конца своего родного города в другой. Или в другой город без названия. Или просто едет, не имея понятия куда. Куда-то в ночь. Смотрит он из окошка того автобуса на летящий снег, за которым ещё огромная, огромная, огромная пропасть времени. И за снегом в близкой… дали спрятались одинаковые двухэтажные дома с квартирами-близнецами, и в каждой – в углу стоит такой же, как у него теперь, торшер-жираф, и Стасовы одногодки-мальчишки ставят на свои «Сириусы» гибкие пластинки на 78 оборотов вместо 33 и тянутся к торшерам.

Щёлкает карболитовый выключатель за пятьдесят пять копеек, и в комнатах гаснет свет.

Переезд – всегда хлопотно. Это заметил ещё Довлатов, который перед отъездом Туда собирался, собирался и собрал всего-навсего один чемодан своей прошлой жизни. У меня получилось и того меньше. Современному человеку, кроме документов, куска красивого пластика с логотипом «Мастеркарт», в принципе, ничего и не нужно больше. Я, как и Довлатов, уезжал. Далеко. В другую страну. И, как он, думал, что навсегда.

Последние события в стране торопили. Особенно когда на олимпийских объектах установили пусковые комплексы новейших ракет, и стали уверенно разрывать дипотношения с дальними соседями – с ближними всё давно было покончено. Умные люди, получившие в наследство от прошлого века хорошую историческую память, уехали из городов подальше в глушь. Скудное население деревень русской глубинки разбавилось университетскими профессорами, научными работниками, художниками и литераторами, бурно занявшимися посадкой репы, которой в стране официально заменили картошку – «засланку» Запада, чуждую нашей культуре, идейного врага, как вещали по главному и единственному телеканалу страны. В картофеле державные «учёные» обнаружили смертельный для человека яд, причём исключительно для русского человека. За ведро картошки, найденной при обыске, если «стукнут» куда надо от чёрной зависти соседи, легко можно было схлопотать в первый раз плетей на площади у Позорного столба, а в следующий – «Весёлую пятёрку в зубы».

«Весёлой пятёркой» назывались воспитательно-принудительные работы по строительству военного полигона на самой макушке Земли – на Северном полюсе. Весёлым место окрестил народ. В рекламных роликах, ожидая своей очереди к отправке, на взлётной полосе стояли весёлые, улыбающиеся люди с вещмешками за плечами, играя бицепсами и скаля белоснежные зубы на столичное солнце, радоваться которому им больше никогда не придётся. С Весёлого никто не возвращался. По окончании срока родственникам приходило официальное письмо за сургучовыми печатями с трёхглавым орлом, где было сказано: «Ваш муж (сын, брат, сват, зять, племянник, дедушка или внучок) проявляя сознательность, добровольно продлил срок воспитательных работ для строительства светлого бла-бла-бла, бла-бла-бла».

За короткое время моя страна быстро поделилась на тех, кто правит и живёт, как пожелает, и тех, кто подчиняется, выживает, как может и… молится на тех, кто ими правит. Впрочем, она всегда это умела ловко делать. Самое главное, чтобы царь-государь был свой, а не пришлый, со стороны. Времена варягов давно прошли.

Сил больше не было смотреть на всё это. Я твёрдо решил валить, пока не закрыли оставшиеся границы. Пропасть между ССР (Святой Светлой Русью – как теперь официально называлась страна, в которой я ещё в прошлом веке появился на свет) и остальным миром с каждым годом увеличивалась. Используя старые нелегальные связи, я мог ещё пробраться в свободную нейтральную Внутреннюю Монголию. Так что в отличие от Довлатова, которого вынудили уехать, я банально бежал. Словно заяц от половодья.

В жизни своей, кроме сумки с вещами на первое время, я ничем обременён не был. Два официальных брака детей мне не дали. Последний вообще продлился три часа двадцать с небольшим минут. Несколько гражданских разваливались подряд буквально через пару месяцев – никто со мной не смог ужиться, и я рос под солнышком, как лопух у забора, – одиноким и запылённым.