Александр Богданов - Эх, Антон!

Это были первые шквалы бунтующей стихии; всколыхнулась изъеденная коростой и болезнями, исхлестанная нагайками, замордованная, опустошенная, изголодавшаяся и ожесточившаяся деревня. В зареве ночных пожаров замаячил грозный лик революции 1905 года.

В архиве Саратовского истпарта сохранилось судебное дело об аграрниках села Спасско-Александровского: братьях Иване и Якове Кагиных, Василии и Иване Гришиных, Гаврилине, Абрамове и других, сидевших в тюрьме и сосланных потом в Архангельскую губернию. Из дознания видно, насколько велика была растерянность тогдашних властей, больших и малых, – землевладельцев, помещиков и кулаков. В донесении губернскому жандармскому управлению от 7 ноября 1902 года ротмистр Якобсон писал:

«Видимо, если допустить существование шайки крестьян, задавшейся целью терроризировать землевладельцев постоянными поджогами, то эта шайка должна быть очень многочисленна: землевладельцы, напуганные постоянными поджогами, принимают всевозможные меры к ограждению себя от них; так, например, они держат по несколько человек караульщиков и не тушат огней в помещениях, даже спят не раздеваясь, чтобы во всякое время быть готовыми бежать на пожар. Но несмотря на то, что заподозренные в поджогах лица заключены судебным следователем в Петровскую тюрьму… несмотря на судебное следствие и другие меры властей, поджоги не прекращаются.

Добыть от крестьян какие-либо сведения о поджигателях нет никакой возможности». В селе Спасском «дом, где помещается урядник, сожжен, после чего урядник не мог себе ни у кого из крестьян найти квартиру» (дело 1902 г. № 217).

Жандармские власти не видели, а верней, сознательно не хотели видеть, что дело было не в шайке, а в том, что вся крестьянская масса, весь обездоленный народ не мог дальше сносить нищеты и гнета и поднимался на борьбу.

Начало революционной работы в Спасско-Александровском было положено еще в 1894 году, когда мною был организован первый подпольный кружок. Члены этого кружка, крестьяне Иван Кагин и Федор Вдовин, попали в 1897 году в тюрьму за найденную у них нелегальную литературу: «Пауки и мухи» К. Либкнехта, «Кто чем живет» Дихштейна и др.

Ко мне подходит весь седой – как обомшелый пень – старик Игнат, вглядывается слабыми щурящимися глазами и крепко пожимает руку.

– Помнишь меня, Алексеич?.. Я – Игнат…

Игнату семьдесят лет с залишком. Он – единственный из «стариков» революционного кружка, доживший до сегодняшнего дня.

– Ну, как не помнить, – говорю я. – У тебя же в избе собирались читать «Хитрую механику».

– Вот-вот, – смеется добродушно Игнат. Серое лицо его, исковырянное морщинами, приходит в движение. И курни бровей добродушно ноднимаются на лоб.

– Меня из-за этой самой «механики» жандармы на допрос тягали… Я говорю, что грамоте, мол, не обучен, азов не разбираю. А жандармский в ответ: «И не надо грамоту разбирать, чтобы против царя бунтовать. Какие книжки в твоей избе читали?» Притворился я непонимающим, вроде Ивана Бесхфамильного… Какие, говорю, книжки?.. Ну, побаски всякие… Еруслана Лазаревича читали… Бову-королевича тоже… Затопал следователь: «Ты, говорит, мужлан, глаза нам пылью не пороши!.. Знаю я, какого Бову-королевича…»

Взмывает общий смех… Молодчина Игнат! Ловко придумал.

От разговоров о революционной работе невольно переходим к воспоминаниям о взаимоотношениях с помещиком Николаем Сергеевичем Ермолаевым.

При так называемом «освобождении» крестьян, которое, как выразился Ленин, было «бессовестнейшим… грабежом крестьян, было рядом насилий и сплошным надругательством над ними» [1] , деревня Спасско-Александровское получила так называемый «нищенский надел». Арендная цена на землю дошла потом до двадцати четырех – двадцати шести рублей за десятину, часть земли брали исполу и с отработками, а сверх всего прочего за прогон скота по барской дороге отрабатывали Ермолаеву шестьдесят десятин.

– Арифметика немудреная, – говорит, придвигаясь ко мне, бывший ученик Василий Гришин, теперь русобородый крепкий мужик. – Вот у меня шесть десятин посева. По старому времени я одной аренды должен был уплатить сто пятьдесят шесть рублей. Это не считая других поборов… Разве можно было хозяйствовать?..

Мягкий августовский вечер. Час поздний, завтра надо рано подниматься на работу, но деревня не спит. Комсомольская молодежь расходится из избы-читальни после кино. Полная луна, ныряя в перистых облачках, роняен мерцающие блики на крыши изб и придорожные вербы! Высокий, деревянный журавель над колодцем тускло светится.

Сидим на завалинке избы Стенина. Сам Стенин – партиец, секретарь сельской ячейки, рядом с ним – Антон Чиркин, беспартийный, работник кооперации, и несколько других товарищей.

Помню Антона высоким, бледным подростком с голубыми глазами и вьющимися льняными волосами. Сын пастуха, он с двенадцати лет работал поденно у Ермолаева на молотилке, где плата была: подросткам – двенадцать-пятнадцать копеек, женщинам – пятнадцать-восемнадцать копеек и мужикам – двадцать-двадцать пять копеек в день.

Всегда в лаптях и старом коричневом зипунишке, Антон по вечерам забегал в школу за книгами для чтения и на занятия, которые устраивались мной для подростков особо. Мы вели недозволенные беседы о природе (о происхождении земли, животных и т. д.), раскрывали страницы истории человечества, обсуждали вопросы современной политики, вообще творили запрещенные дела.

И тогда же либерал и прославленный земский деятель Ермолаев, как только обнаружил, что задеты интересы его особы как помещика, не замедлил на правах попечителя школы вызвать меня к себе. Я не счел нужным идти к «магометовой горе», и гора сама непрошено ввалилась в мою комнату. В суконной поддевке и с тростью в руке, не снимая круглой серой каракулевой шапочки, Ермолаев внезапно явился ко мне в квартиру и немного нараспев, гнусавя, такова уж у него была манера разговаривать, с барской спесью, надменно и ле-нивенько пригрозил:

– Э-э-э, знаете, я должен вас предупредить. Вот ваши ученики Чиркин и Кагин сеют смуту среди моих рабочих. Э-э-гм. Они говорят, что не надо-де постов, что посты-де выдуманы ради выгоды богатых людей, ну, словом, ведут пропаганду. Гм… Как хотите, я этого не могу допустить.

Предупреждение не осталось пустой словесной угрозой. Вскоре на меня были посланы доносы местных попов. И вместе с тем последовало со стороны Ермолаева «сообщение» обо мне предводителю дворянства Луландину. Тот снесся с губернатором князем Мещерским, и я в двадцать четыре часа по распоряжению губернатора вылетел из школы за неблагонадежность. А через год я был арестован жандармами в связи с найденной при обыске у крестьян нелегальщиной.