Александр Амфитеатров - Александр Иванович Чупров (II)

Мосальский протопоп Иван Филиппович Чупров был богатырь и умница из тех старозаветных бурсаков, которых из десяти девять засекали, а десятый выходил человеком. Но детей он народил недолговечных, с предрасположением к туберкулезу: несчастное наследство со стороны матери, Елизаветы Алексеевны Брильянтовой. Из всех многочисленных Чупровых – «Ивановичей» только один Александр Иванович, старший, дожил до преклонных лет: он скончался на 67-м году, намного пережив всех своих младших братьев и сестер, за исключением вышеупомянутой Натальи Ивановны, младшей его лет на пятнадцать. Он же один из братьев и сестер умер от грудной жабы и сердечного припадка, а не от туберкулеза, рокового страшилища этой семьи. В ней было два типа: высокие, русые, кровь с молоком, голубоглазые – Александр, Алексей, Елизавета, Владимир, Наталья, и малорослые, черненькие, с зеленовато-карими глазами, Марья и Иван. Туберкулез не пощадил ни тех, ни других. Одни, как Иван, Владимир и моя мать Елизавета Ивановна, сгорали быстро, жертвами какого-нибудь шального воспаления в легких и скоротечной чахотки, другие, как Алексей Иванович и Марья Ивановна, заболевая сравнительно поздно, тянули медлительное умирание лет по десяти. Все, кроме Марьи Ивановны, умерли на руках Александра Ивановича, всех он проводил в могилу. Не удивительно, что повторное страшное зрелище ядовитой наследственности выучило его величайшей физической осторожности. Трепет пред легочными болезнями был единственною черною тенью, которая временами скользила по его красивому миросозерцанию. Сколько раз приходилось мне выслушивать от него нотации, необычно нервные, полные испуга и волнения, когда до него доходили известия о каком-нибудь моем дурачестве на риск и за счет моего несокрушимого здоровья.

– Дядя, – возражал я, – да ты посмотри на меня: ну что мне сделается? Скорее Минин и Пожарский простудятся, чем я.

– Ну вот и врешь! – горячился он, – вот и врешь! Не надейся на то, что велик вырос. Не забывай породу. Мы все до известных лет таковы, что хоть купай нас в крещенской проруби – и то не кашлянем. А потом вдруг – в один глупый день, как покатимся под гору, кончено: уже нельзя удержать, пока не скатимся в могилу…

Когда, два года тому назад, в Париже я заболел воспалением легких, то по выздоровлении получил от Александра Ивановича письмо, пропитанное почти мистическим ужасом к роковой болезни, унесшей в могилы столько близких ему людей. Воображаю, как тяжело и мучительно было состояние его духа, когда ему самому приходилось переносить подобные болезни. А поражали они его не раз. Своим сравнительным долголетием Александр Иванович обязан исключительно превосходному терпеливому своему характеру, с смирением принимавшему всякий врачебный, диетный и житейский режим. В медицину он верил свято и в руки врача отдавал себя с трогательною добросовестностью, яко овца, на заклание ведомая. В семидесятых и восьмидесятых годах его ближайшим другом был знаменитый профессор-терапевт А. А. Остроумов, проводивший почти всех Чупровых в их ранние гробы.

Зато и торжествовал же и радовался же А. И. Чупров, когда судьба посылала ему навстречу истинно здорового, сильного человека. В этом отношении я был для него – клад. Ходит, бывало, кругом, поглядывает, по плечам хлопает:

– Эка, здоров-то ты!.. Эка молодчинища!.. Поди пудов шесть в тебе будет?

– Больше, дядя.

– Да врешь?!.

Это комическое «да врешь?» немало удивляло собеседников Александра Ивановича и даже не раз доставляло ему маленькие неприятности. Особенно, когда в разговоре с людьми, не слишком близкими, изумленное «да врешь?» вежливо повышалось в число множественное – «да врете?»

– Странный человек Александр Иванович, – сказал мне однажды некто Станищев, болгарин-филолог, впоследствии, кажется, сделавший большую карьеру по министерству народного просвещения. – Такой он деликатный, участливый, любезный, добросердечный… И в то же время – ни одному слову собеседника своего не верит и даже скрывать того не церемонится.

– Откуда вы взяли? – удивился я. – Дядя – самый доверчивый человек на свете! Уж скорее недостаток его – именно чрезмерная доверчивость.

– Помилуйте!.. Что вы! Намедни я рассказываю ему о наших болгарских хлебных культурах. Сам же он меня просил. А между тем вдруг как хлопнет себя по ляжкам, согнул коленки и кричит: «Да врете, батенька?!» Совсем сконфузил… Я со стыда сгорел… Положим, что я, действительно, несколько преувеличил, но – нельзя же так прямо в глаза!

Я расхохотался тем искреннее, что незадолго перед тем, – приезжаю я к Александру Ивановичу просить его в крестные отцы.

– Дядя, у меня дочь родилась.

Дядя приседает, хлопает ладонями по коленям, выпучивает на меня глаза и кричит истошным голосом:

– Да вре-ешь?!.

– Это из него наш семинарский скептицизм задним числом голос подает! – острил об Александре Ивановиче талантливый и умный брат его, Алексей Иванович (ум. в 1898 году), – прозорливый человек, который в самый разгар моих старинных панславистских и консервативных увлечений твердо предсказывал мне:

– Это, бра-ат, все пу-устяки и пройдет. Это у тебя с ветра. Кончать жизнь будешь ты красным, на крайней левой. Потому что в тебе заложен наш ста-атический либерализм. А как войдешь в возраст и поумнеешь, так сделается он динамическим, и все эти нынешние твои трынди-брынди опрокинет и поведет тебя куда следует…

Ах какой это был хороший, исключительно светлый, теплый, мягкий, разносторонне и всегда равно интересный, глубокий и простой, до святости добрый, до умиления очаровательный умница-человек!.. Смерть его не прошла бесследной и незамеченной в Москве, где Алексей Иванович пользовался, конечно, далеко не такою, как знаменитый брат его, но все же значительною популярностью, хотя он не занимал видного общественного положения, ни даже не был общественным человеком в строгом смысле этого слова. Скромный труженик по коммерческим делам (сперва – лет двадцать пять – бухгалтер в московском Купеческом банке, потом управляющий фирмою известных купцов-интеллигентов Сабашниковых), Алексей Иванович всею жизнью своею представлял высший образец того идеала, который шестидесятые годы начертили русскому человеку в коротком, но красноречивом, всем понятном слове «интеллигент». Трудно найти душу чище и отзывчивее на каждый благой порыв, ум более просвещенный, ясный и трезвый, образ мыслей более гуманный и доброжелательный, логику более спокойную и бесстрашную в рассуждении, сердце, богаче одаренное способностью все в людских отношениях понять, объяснить и, если надо, простить.

– Не спе-еши обижаться… – учил он меня однажды, усердно наливая меня густейшим и превкусным чаем, какой заваривать умеют в совершенстве только любящие комфорт, аккуратные старые холостяки. – Если на-адо обидеться, всегда успеешь: настоящей обиды сердце не простит… А по пустякам обижаться спешат только дураки да злые от невежества люди… Ты не вскипай, а имей терпение разобрать… Может быть, болезнь какая-нибудь или ты сам виноват… С людьми надо терпение иметь. Эф ю пэшенс!