Александр Секацкий - Миссия пролетариата

Историческая траектория этого конфликта состоит в том, что семиозис знания потеснил семиозис веры, однако в таком общем виде формулировка бессодержательна и, в сущности, неверна. Более точная формулировка произошедшего и происходящего может звучать так:

Всему являющемуся была предписана определенная «форма одежды», и предписание явиться в предметном (объективированном) виде не было, конечно, тут же исполнено – с чего бы это? Но все же оно возымело действие, и мы констатируем, что сфера опыта в смысле Канта, то есть требуемая сфера предписанных явлений, безусловно, расширилась, в связи с чем особую философскую и, разумеется, жизненную актуальность приобрела проблема не-мыслимого.

Требование Канта к являемости явлений по-своему озвучено и в русской сказке. Вспомним:

Это, пожалуй, главное из всех заклинаний вообще: стой и не шевелись! Застынь в качестве предмета, в качестве res cogitata, и так явись, и так всегда являйся! [167]

Что же, действенность этого заклинания отрицать было бы глупо; всемогущество мысли здесь нашло свое очевидное подтверждение. «Быстрое» может умчаться, промелькнуть и исчезнуть, но скорость никуда не денется. Вращающийся диск Индры не позволяет взгляду себя зафиксировать, но само вращение остановлено перед умственным взором. Так что расколдовывание мира, его избавление от множества духов в каком-то ином смысле явилось и его заколдовыванием, ибо так можно назвать привидение сущего в форму правильной дисциплинированной явленности, в форму, которая является мыслимой и притом эффективно мыслимой.

Наглядность или представленность перед мыслью – это и есть столь ценимое некоторыми наивными марксистами единство теоретического и практического отношения к миру, единство, внутри которого чистая наглядность образа или модели неявно переходит в «ощупываемость» или тактильность, да и в пинаемость пресловутой корзины.

А вот за пределами этого единства пребывает, и шевелится, и непрошенно является дикое бытие. В период анимизма его было больше, ибо повсюду витали еще не заклятые духи, нехватку и слабость практически-теоретического отношения приходилось возмещать контагиозной и симпатической магией. Именно магия и была господствующим способом подстройки к единству семиозисов. Нельзя сказать, что эта подстройка была совсем уж не эффективной – и все же ей было далеко до всемогущества мысли, которое опирается не только на модели и прочие средства визуализации, но начиная как минимум с эпохи Просвещения и на институции [168].

Укрощению анимизма, бытового пантеизма и прочих непредметных вторжений дикого бытия способствовала и оптикоцентрическая метафора в ее последовательной воплощенности вплоть до кинематографа и телевидения.

Продолжим теперь рассмотрение дикого бытия, ориентируясь на современное (в широком смысле слова) его состояние и на его взаимодействие с бытием укрощенным, одомашненным, объективированным – то есть мыслимым. Образцы такого взаимодействия, образцы обрыва в немыслимое, в нонсенс и абсурд, по-прежнему встречаются там, где мы выступаем от себя лично, а не с позиций трансцендентального субъекта и не с позиций успешно освоенного идентификацией бытия-для-другого. Важно отметить, что вторжения дикого бытия, вызывающие трепет немыслимого, конечно, взывают к осмыслению, но это взывание отнюдь не тождественно предоставлению мысли ее предмета, мыслимого, потому оно столь часто остается безответным или же «ответ» строится по принципу избегания: только не это. Психологическая атмосфера такого псевдоответа прекрасно описана Станиславом Лемом во вставной новелле «Приключения Цифруши». Там чудовище, пожирающее музыкантов оркестра (без какой-либо рациональной причины), настолько чудовищно, что музыканты предпочитают говорить о чем угодно, только не об источнике своего непрекращающегося ужаса [169]. Эти аномалии – парадоксы, моменты нонсенса и провалы абсурда – все еще не классифицированы, они так и остаются зияниями немыслимого.

Они важны не столько попытками одомашнивания, приведения к имманентности умопостигаемого (попытками, как правило, тщетными), сколько могучим сейсмическим импульсом, вызывающим настоящее цунами в рутинных процессах осмысления. Сейсмическая активность, когда сталкиваются тектонические плиты сопредельных семиозисов, автономных регионов символического, вызывает сверхдетерминацию [170]в сфере мыслимого, и именно в этих случаях бытие всецело определяет сознание. Ведь определенность мысли ее собственным предметом есть, во-первых, внутреннее дело мышления, а во-вторых, лишь неопознанные вторжения определяют мысль извне, вызывая ее лихорадочную дрожь.

Литературные примеры хороши своей чистотой, поэтому они могут служить архетипами вторгающегося немыслимого с далеко идущими последствиями, и пора наконец привести пример из «самой действительности», в ней ведь хватает разрывов и зияний, а значит, и присутствия немыслимого.

Неплохим примером может послужить аномалия Ельцина, некое наваждение, действовавшее в первые годы его правления почти с той же силой и травматичностью, что и незримое присутствие хрумкающего чудища в воображаемом оркестре Лема. Борис Ельцин тогда был на пике своей популярности, олицетворял демократические надежды, символизировал борьбу с тоталитаризмом. Все его действия еще со времен противостояния Горбачеву окружал ореол непогрешимости, вызывавший стойкую коллективную аберрацию, фантастическую способность «в упор не видеть» сути происходящего.

Вот встреча в Америке, где едва ворочающий языком Ельцин сводит счеты с коммунизмом. И что же? – общественность списывает это невыносимое зрелище на фальсификацию звуковой дорожки: проклятые гэбэшники просто подставили нашего демократического безупречного лидеры. Дирижирование оркестром в Германии, конфуз в Ирландии, непрерывная «работа с документами» (с тех пор данное выражение прочно вошло в русский язык) – вся Европа хохочет и крутит пальцем у виска, но российская общественность ничего не замечает, ибо правда настолько страшна, что лучше ее в упор не видеть. Музыканты то и дело меняются местами («неправильно сели»), а дела идут все хуже, дела идут совсем нестерпимо. Вот непросыхающее чудовище схрумкало треть страны в Беловежской Пуще, а общественность все устраняет препятствия на пути к полной демократии, все борется за достойное место среди достойных стран…

В семиозисе веры подобные состояния именуются наваждениями, и даже рыцарю веры труднее всего отличить просветление от наваждения, но нас сейчас интересует не вера в чистом виде (как опыт), а ее данность другому семиозису в качестве немыслимого и соответствующая, индуцированная лихорадочная активность завуалирования. Чем завершилась аномалия Ельцина, нам известно, но наступившая сразу же, в одночасье, всеобщая ненависть россиян к этой фигуре тут же перекрыла и погрузила в забвение сам первичный феномен великого немыслимого, священного абсурда, под знаком которого сменилась эпоха. Вернемся поэтому в финальную стадию аномалии, когда еще никто не замечал (не позволял себе замечать), что король-то голый, да и вообще никакой не король, а «идолище поганое». С моментом прозрения разобраться непросто, но у Лема он описан как разоблачительная отчаянная речь, произносимая несмирившимся, не поддавшимся наваждению музыкантом-гастролером в присутствии высокой комиссии: «А что это за чудище-ублюдище поганое шастает здесь и слоняется на каблукастых ножищах? А слыханное ли дело музыкантов почтенных сырыми жрать, да так, что уши чешуйчатые трясутся и кадык ходуном ходит? А где это видано, чтобы были комиссии, и полные доктора, и ревизоры, и контрревизоры, и микроскопов скопище и никто ничего ни гугу, все на корточки да на корточки. А раз так, я тут и теперь заявляю: “Veto!”» [171].