Александр Секацкий - Миссия пролетариата

И все же собственные отклонения науки, ее практики и ее идеи фикс, не менее трансцендентны по отношению к внутренним процедурам самовозрастания знания, чем экзистенциальный заказ. Воля к истине столь же непреложна, как и буква закона, она гласит то же, что и священный принцип римского права: dura lex, sed lex. Достоевский провозглашал, что предпочел бы остаться с Христом, чем с истиной. Ученый из примера Докинза и вообще настоящий ученый не усомнится, что истина превыше всего. Парадоксально, но как раз кредо ученого выражает саму суть христианства, веры Иисуса, сказавшего: «Я есть истина». Да, предмет культа, и тем более символ веры, имеет приоритет над всеми другими способами удостоверивания – и можно сказать, что разные прочие боги довольствовались абстрактным приоритетом, предпосылаемым всякой процедуре сравнения. Выбор, предполагаемый Достоевским, как, впрочем, и многими христианскими публицистами вроде Честертона или Клайва Льюиса, это, так сказать, хорошо обоснованный выбор, вполне прагматичный по своей сути. Однако он как раз и совершается в рамках ритуальной культуры, он совершается теми, кто прошел инициацию, проник в тайну грандиозного представления маски-шоу, но выбрал богов вместо открывшейся пустоты безверия (истины)…

Но Христос несравненно требовательнее старых богов, он Сын своего Отца, унаследовал всю ревностность и превзошел в ней Отца своего. Предложение остаться с ним, а не с истиной есть оскорбление Иисуса, минимализм, устраивавший прежних богов, а не того, кто заявил: «Я сам истина». Путь истины нелегок, но именно он заповедан Иисусом, и лишь тот, кто готов безоглядно, несмотря ни на что идти этим путем, заслуживает имени христианина. Важно подчеркнуть, что роль безграничной веры для совершения этого пути беспрецедентна, ведь каждый шаг может показаться топтанием на месте, а то и вовсе чем-то уводящим в сторону.

Но вспомним размерность: «все на ослике цок да цок» – и наука движется в норме теми же шагами, отбивая дробь установленных фактов с искренней верой в осуществление миссии, и зачастую в полном неведении относительно санкции, утверждающей полный приоритет истины. Таким образом, роль веры в науке примерно такая же, как роль свода законов в осуществлении правосудия, с той разницей, что закон Божий адаптирован для ученых так, чтобы у них не было сомнений, с кем (с чем) остаться, с Христом или с истиной. Истина есть цель и предназначение науки, а вложение перстов Фомы Неверующего – ее метод, но и то и другое прописано в Евангелии прямым текстом. Специфика «адаптации» позволяет безупречным рыцарям науки избежать искушений покадить Ваалу, Зороастру или мелким божкам из домашнего алтаря – всем этим щедро занимается паранаука (астрология, парапсихология, соционика etc.), охотно взывающая к традиционным демиургам, окруженным эффектными атрибутами могущества (не то что «на ослике цок да цок»). Неудивительно, что успехи паранауки, ее результаты, не покидают того самого места, в котором оказались отправленные в отставку боги.

Таким образом, вырисовывается следующая картина. Наука предстает как наиболее автономная, суверенная формация знания, максимально освобожденная от задач тотального поэзиса, от жесткой привязки каждой своей частной проблемы к общему экзистенциальному и социальному заказу. В науке все «научно», доказательно и фактично, кроме фетишизма факта и мании доказывания, эти пункты являются в дисциплинарной науке трансцендентными, определенными извне, точнее говоря, обусловленными обстоятельствами веры, веры Иисуса. Дело в целом обстоит так же, как и в случае протестантской этики.

Из тех же самых особенностей веры в Иисуса вытекают и другие важнейшие обстоятельства эона отложенного будущего: наличие медиасреды, распадающейся на факты и зависящей от принципа самоценности факта и несомненной важности их накопления, здесь же и идея правового государства, поскольку она предполагает суверенность гражданина, его гарантированную самотождественность, а следовательно, и подключенность к трансцендентному без опосредующей структуры тотального поэзиса – напрямую.

Если считать главную кантовскую проблему «как возможно синтетическое познание» a priori решенной, уместно поставить сходный вопрос в другом ракурсе: как возможно событие в не-мыслимом, которое могло бы радикально изменить строй мыслимого даже без того, чтобы в свою очередь стать предметом мысли? То, что это возможно, что именно так и происходит, отчасти уже продемонстрировано. Но общий механизм остается загадочным. Если, например, свести все мыслимое к «считаемому», точнее говоря, к «вычислимому», как это любит делать американская сциентистская традиция, то это будет означать, что решающее влияние на результаты вычислений, и уж тем более на его смысл, окажут факторы, которые сами не являются счетными единицами и вообще не принадлежат к континууму вычислимого. Речь идет о расширенной интерпретации теоремы Геделя, которой руководствуется, в частности, Роджер Пенроуз [162].

Совсем в другом разрезе эта проблема предстает у Маркса. В соответствии с материалистическим пониманием истории решающие события в сфере разума и актов политической воли точно так же происходят за пределами континуума и являются трансцендентными по отношению к аргументации чистого разума, в частности по отношению к логике. Таков самый общий смысл идеологии, а также того, что Л. Альтюссер назвал сверхдетерминацией [163]. Еще один поворот – и мы обнаруживаем позицию Фрейда и психоанализа в целом, в соответствии с которой мыслью правит не-мыслимое, причем именно в той мере, в какой оно само (само Оно) не является предметом мысли, а является чем-то вторгающимся, вытесняющим и вытесняемым, трансцендентным по отношению к континууму рационального. Даже в «нормальной науке» как таковой, как свидетельствуют исследования Томаса Куна, смена парадигмы (научная революция) определяется вторжением внешних обстоятельств [164].

И все же как это возможно? И что означает тот или иной ответ на наш вопрос применительно к истории философии? Даже учитывая далеко не полную конвертируемость именно такой, наиболее аутентичной на сегодняшний день формы вопроса в предшествующую традицию мысли, можно все же произвести сличение и опознание таким образом, чтобы сдвинуть с мертвой точки зациклившееся на повторах вопрошание. К Геделю, Куну и Пенроузу мы еще вернемся, пока же обратимся к главному теоретическому столкновению Гегеля и Маркса, которое в свою очередь имеет несколько аспектов. Сформулируем позиции Гегеля и Маркса следующим образом.

Гегель. Самое существенное в мире то, что в нем умопостигаемо, соприродно нашему разуму (все действительное разумно). Прибавка к этому существенному представления в форме (в формате) наличного бытия, простого наличия, на первый взгляд кажется настолько несущественной, что напрашивается ироническая реплика: ничего себе «прибавка»! Все зримое и осязаемое, весь действительный мир… Все объективное, наконец! Между тем если разобраться, то за вычетом умопостигаемости (составляющей стихию мыслимого), останется только «пинаемое», дурная бесконечность простой вне-находимости и абстрактного сопротивления.