Александр Секацкий - Миссия пролетариата

Что ж, вилки, ложки и салфетки и в самом деле важны, их можно сопоставить с такими атрибутами ухаживания, как цветы, ленты-бантики и прочее. Но в качестве расхожего примера они скорее отвлекают от сути дела, от универсальной социализирующей (очеловечивающей) роли пира. Без вилок-ложек вполне может обойтись простое незатейливое преломление хлеба со встречным путником, сообразить на троих можно, отщипывая плавленый сырок и по очереди отхлебывая из бутылки, – тем не менее все будет по-человечески, более того, глубокое содержание послания в каждом из этих случаев, да и во многих других будет достаточным для репрезентации полноты человеческого, как и в случае влюбленности, сопровождаемой цветами и обручальными кольцами. И без вилок-ложек, и до них мы уже имеем дело со сложным самодостаточным семиозисом. У японцев есть палочки, кочевым народам зачастую достаточно ножа, но все это имеет весьма косвенное отношение к сути, ибо дело не в сервировке, и без нее пир как основание, как инаугурация той близости (социальности), которая никак не вытекает из законов естества, уже сохраняет все свое значение Священных Врат, ведущих в семиотическое, надприродное пространство. Ибо пирующие не едят друг друга, и сам пир не состоится без априорного признания этого обстоятельства по умолчанию. Пир всегда носит характер эксцесса (в сущности, и до сих пор), кумулятивного взрыва, разрушающего порядок природы на его важнейшем участке. Разрушаемое – это так называемый pecking order, порядок клевания, регулирующий пищевое поведение стадных и стайных животных, а стало быть, иерархию естественных сообществ. Между кормлением и пищевым поведением с одной стороны и пиром с другой лежит пропасть, неустранимый разрыв в смысле Жиже-ка [178], разрыв подобный тому (и того же рода), что существует между целесообразным инстинктивным поведением и человеческим деянием. А стало быть, для того, чтобы опознать разумных людей, окинув все живое мимолетным инопланетным взором, не обязательно видеть их читающими и пишущими книги или, скажем, изготовляющими орудия (в этом случае можно и ошибиться) – достаточно увидеть их пирующими. Если присмотреться к пиру, свидетельство о «сверхъестественности» будет столь же надежным, как и в случае, например, человеческой ревности. Но пир при этом остается вратами социальности в исходном антропологическом смысле.

Пир выделяется среди ординарных приемов пищи как раз своим эксцессивным учреждающим характером: какие бы элементы вторичного порядка ни проникли в этот ритуал, пир все равно тяготеет к тому, чтобы рассматриваться как пир на весь мир – ровно так же, как всякая революция, заслуживающая этого имени, является мировой революцией. Где пир, там и угощение, потчевание, предложение лучших кусков, уникальное в своей конкретности наслаждения для другого. Универсальный для архаики способ дистрибуции вещей, потлач, несомненно, учреждается пиром и всякий раз обретает в нем высшую достоверность. В стихии пира берут свое начало важнейшие качества исходного экзистенциального проекта. Например, щедрость – за пределами пира она является психологической или социально-позиционной чертой того или иного индивидуума, например короля в отличие от цирюльника, Карла в отличие от Пьера и так далее, однако на пиру щедрость есть не индивидуальная черта, а определение самой стихии: пир щедр, подобно тому как океан глубок, а шторм безжалостен, а стало быть, причастность к щедрости дана каждому участнику пира не поскольку он король или Карл, а поскольку он присутствует за пиршественным столом.

При дальнейшем размышлении над ситуацией, над теми экзистенциальными определенностями, которые внедряет пир в душу человека, собственно, очеловечивая его, мы можем найти общее имя для того этоса, который предшествует этике рессентимента: перед нами этика войны и мира и, конкретно, ее пиршественная составляющая. Ведь даже внутри самого беспросветного рессентимента существует и имеет достоверность принцип «Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец!». Внутри пира и сегодня сохраняется остаточная щедрость, эталонная беспричинная дружественность, даже если в господствующем рессентименте их уже нет и исходная дружественность замещена внешне похожей, но, по сути, противоположной приветливостью (столь же, кстати, беспричинной). И если у человека ressentiment, у современного законопослушного индивида, уже нет возможности приобщиться к прямой открытой чувственности через битву, у него все же остается шанс проникнуть в нее через пир, хотя и поле пира, пусть с некоторым запаздыванием, подвергается такому же свертыванию, как и конфигурации духа воинственности.

Но вернемся к разметке первичной социальности. Порядок клевания не допускает угощения в том же примерно смысле, в каком животная признательность не допускает обещания. Соответственно определение Ницше «Человек есть животное, смеющее обещать» может быть теперь дополнено определением «Человек есть животное, смеющее угощать», человек – это еще и человек пирующий, и чем ближе мы к началу человеческой истории, тем справедливее данное утверждение. Быть может, эти странные действия одаривания в ситуации минимально возможного эгоизма, в данном случае не регламентированного инстинктом пищевого поведения, действительно представимы лишь среди тех, кого могут съесть, среди паствы, среди обреченных и предназначенных на заклание. Так что, как не раз уже отмечалось, пир во время чумы только и возможен, только там и может располагаться его стартовая площадка – как первая, на которой, предположительно, и произошло очеловечивание, так и последняя, препятствующая расчеловечиванию. Тогда пир, symposion, это ядро не только потлача, но, возможно, и праздника вообще; пирушка венчает праздник, а праздник возникает из ее ауры как предвосхищение, подготовка, и как послевкусие, благодать свершившегося одаривания и угощения. Праздник в его целостности – это тоже своего рода пир, выплеснувшийся за пределы пиршественного стола. Во время праздника не стреляют друг в друга, как на пиру друг друга не едят; во всяком случае, и праздник, и пир продолжаются лишь до тех пор, пока эти условия выполняются.

Поразительно, но и вероломство, и предательство первично негативным способом тоже могут быть определены через пир. Сквозь архаику и Средневековье, сквозь легенды и историю проходит мотив отравления на пиру или рассказ о том, как во время пира под примирительные речи были перебиты гости. Несмотря на прошедшие тысячелетия, отголоски возмущения резонируют в душах говорящих и слушающих. Ведь даже каннибалы, которые на пиру едят людей, например побежденных врагов, а то и свою страшную добычу, все же не едят друг друга. На пиру угощают друг друга и мирятся, даже если пир во время войны и во время чумы. Иначе он хуже чумы.