Александр Секацкий - Миссия пролетариата

Вот Ольга В., знающая толк в застольном общении, говорит об одной из своих знакомых: «Но она больно кусает, поэтому ее постепенно перестали приглашать». Или другая характерная реплика: «И тогда я ее скормила в дружеском кругу, и этого хватило на целый вечер». Да, не каждый может приготовить такое блюдо с острыми приправами, даже если речь идет об отсутствующем третьем. Но дело тут как раз не в сублимированной кровожадности, ведь ее пресечением и учреждается пир, дело в первичных качествах потлача – в щедрости, в стремлении угощать, в со-радовании насыщению другого и других. И пир плоти, и пир духа разделяют этот учредительный модус праздничного бытия, где происходит инаугурация удивительной вещи – преимущества угощающего над угощаемым, хотя и то и другое прекрасно в своем спонтанном чередовании, ведь кормящиеся и кормимые на пиру по определению не едят друг друга, вот и празднуют они самый древний праздник человечества – расставание с каннибализмом.

Весьма интересен и практически не проанализирован этот спонтанно возникающий избыток щедрости. К нему в равной мере относятся два на первый взгляд чрезвычайно далеких друг от друга утверждения:

– раз пошла такая пьянка, режь последний огурец;

– ради красного словца не пожалеешь и отца.

Оба они знаменуют зашкаливающий драйв угощения. Ибо нелегко бывает остановиться в отношении того, что скормить на пиру и даже кого скормить. Никакая другая форма потлача, включая распределение военной добычи, не имеет такой безоглядности и интенсивности, которые непосредственно присутствуют в формате пира.

Пир является также колыбелью и эталоном достоверности для последующих неэквивалентных обменов, важнейших для производства и удержания человеческого в человеке. Реликтовые элементы потлача (угощения-раз-даривания) составляют золотое содержание дружества, любви, всякой близости, особенно той, где голос крови не решает и не определяет сути дела.

Уже сопоставлялась исходная сублимация либидо с великой инверсией «пищевого поведения», разрушившей «порядок клевания». Теперь можно сказать, что величайшим произведением освобожденного эроса стал неэквивалентный эротический обмен, обмен эроса на логос, которому человеческая культура, собственно, и обязана своими величайшими достижениями [183]. Так же и прорыв пиршественной неэквивалентности-щедрости обеспечил и отчасти еще продолжает обеспечивать важнейшую социальную гравитацию (как, впрочем, и левитацию), включающую и силы классовой солидарности. Наступление по всему фронту человеческого строго эквивалентных обменов, в частности универсального континуума денежных расчетов, приводит к печальной редукции пиршественного начала, включая и результаты вторичных настроек, то есть бесед по душам, в которых непременно сочетаются открытость, щедрость и жертвенность.

Вернемся вновь к этому важнейшему моменту пресуществления, когда война всех против всех осталась позади (надолго ли?), собравшиеся за столом, за трапезой, неприкосновенны, дух угощения царит, и драйв угощения в ряде случаев обладает исключительной силой, так что хотя евхаристия и остается недостижимым идеалом, но все же постигается аура, в которой она возможна.

Так или иначе, но ближайшим и важнейшим следствием задействования вторичных настроек пира стала агональ-ность нового типа, или собственно агональность. Этот драгоценный продукт может быть получен только таким вторичным синтезом, он никак не выводится из природной агрессии и вообще из естественных каналов. Но культивируемая агональность-состязательность исключительно важна для человеческого мира. Такая состязательность, когда не едят друг друга, не наносят жестоких ран, пытаются поразить друг друга, но не так, как враг разит врага, – прекрасная вещь. Агональность может зашкаливать, особенно если она не связана евхаристией или ее аналогами, но если ее нет совсем, если нет этой живой арматуры, способной длить и преобразовывать пиршественное начало, то даже пир на весь мир угасает в своей однократности.

Стало быть, точность вторичных настроек есть высшая пиршественная добродетель, где бы она ни обнаруживалась, и она к тому же пригодна к удивительному, универсальному распределению. И что есть дружеский круг без подначивания? Есть шуточное высказывание: «Чужие здесь не шутят» – оно вполне справедливо и в первичном смысле, когда чужие на пиру могут ситуативно присутствовать, но не подначивать, однако оно верно и для последующей универсализации пиршественного начала. И уж тем более для современной ситуации упадка, убыли пиршественной стихии из мира. Ведь если присмотреться к этой всеобщей наступившей приветливости, вялой ровности отношений, именуемой политкорректностью, и задуматься над ней по-настоящему, станет очевидно, что здесь не шутят и не подначивают друг друга. Но что в свою очередь означает эта пугающая не-шуточность? Только одно – и именно то, что все они чужие друг другу.

Вернемся снова к первичной сублимации состязательности из дружественного начала пира, где покусывание в шутку означало, что все по-настоящему свои. Но ровно так же дело обстоит в сегодняшней отчужденности первых встречных, только с обратным знаком. Как показать, сигнализировать, что мы сущностно разобщены, что мы чужие? Очень просто: улыбаться всем подряд и без повода… Сформулируем, однако, этот вывод иным способом. Точно так же, как шуточное покусывание означает реальную дружелюбность, абстрактная, автоматизированная приветливость означает: мне до тебя нет дела. Что мог бы сказать по этому поводу в своем чаемом втором пришествии Иисус? Примерно следующее: «Они, конечно, не едят друг друга в силу окончательной травоядности, но и не покусывают, не пытаются поддеть, не интересуются друг другом сколько-нибудь всерьез. И хлеб, и вино у них без всякого смысла и без радости. О, если бы они могли хотя бы представить себе вкус той последней трапезы, моей последней вечери, но не хотят и не могут, а потому изблюю их из уст моих». Так мог бы сказать Иисус и был бы прав.

Столь же глубоким является и коммуникационный кризис, вызванный теми же причинами. Не вдаваясь в подробности, следует лишь сказать, что фаустовская наука смогла устроить допрос вещей с пристрастием, и вещи поведали немало существенного о своем устройстве, но все же важнейшее знание было получено в формате симпозиона и обоснованно в результате правильной состязательности. Это касается и теоретической физики (Копенгагенская или Кембриджская школа), математики и логики (Венский кружок) и уж тем более философии, здесь примеров не счесть. В целом настройки духовного пиршества оказались все же более устойчивыми, чем их современные «демоверсии» вроде корпоративных праздников.