Коллектив авторов - «Жить в двух мирах»: переосмысляя транснационализм и транслокальность

Вероятно, более важно то, что «экономическая рациональность» мало сообщает нам о том, как отдельные мигранты представляют себе «хорошую работу» в России – одновременно экономически эффективную, приносящую внутреннее удовлетворение и морально приемлемую. Здесь я принимаю за этнографическую отправную точку утверждение, которое не раз слышала во время работы в поле: в России можно «по-настоящему работать» ( Россияда чын эле иштесе болот ). Я серьезно подхожу к локальной ценности этой работы, служащей одновременно средством воплощения будущих проектов и путем самоутверждения в качестве человека, способного содержать и кормить других буквально «в поте лица» ( пешина тери менен ). Я предполагаю, что для жителей Баткенской области, особенно тех ее районов, где сильна шахтерская традиция, работа в России позволяет проявиться четкой гендерно дифференцированной связи между тяжелым физическим трудом, экономической компенсацией и моральным вознаграждением: такие отношения перекликаются с социалистической этикой физического труда. Ирония заключается в том, что большая часть выполняемой мигрантами работы в России ненадежна, не документирована, не защищена контрактом и не предусматривает компенсацию в случае несчастного случая или смерти, то есть является полной противоположностью институционально защищенному, социально одобряемому, четко регулируемому труду, характерному для советской системы.

Для иллюстрации вышеозначенного утверждения в этой главе приводятся как широкий сравнительный анализ, так и этнографические подробности миграционного опыта супругов из города Баткена, которых я назову Кайрат и Альбина. Я не предлагаю считать эту пару «репрезентативной» для более широкой выборки, но привожу подробный анализ того, как переплетаются практические стратегии выживания трудовых мигрантов и их представления об осмысленном и честном труде. Также я сознательно вывожу на передний план «успешных» супругов, чье упорство и стратегическое мышление позволили им легализовать свой статус и стать «крупными съемщиками» внутри мигрантского сообщества. Таким образом я иду наперекор тенденции, характерной для нарративов о трудовой миграции в России, – восприятию мигрантов как уклоняющихся от закона сомнительных субъектов («нелегалов» на бюрократическом сленге) либо же как жертв эксплуатации и жестокого обращения 56 56 Round J., Kuznetsova I. Necropolitics and the Migrant as Political Subject of Disgust: The Precarious Everyday of Russia’s Labour Migrants // Critical Sociology. 2016. Vol. 42. № 7−8. P. 1017−1034. . Я стремлюсь внести вклад в литературу, которая фокусируется на социальной агентности и этической логике трудовых мигрантов, лавирующих на сложной социально-юридической почве 57 57 De Genova N. Working the Boundaries: Race, Space and ‘Illegality’ in Mexican Chicago. Durham: Duke University Press, 2005; Gomberg-Muñoz R. Willing to Work: Agency and Vulnerability in an Undocumented Immigrant Network // American Anthropologist. 2010. Vol. 112. № 2. P. 295−307; Reeves M. Clean Fake: Authenticating Documents and Persons in Migrant Moscow. . Ниже я привожу теоретическое обоснование своих рассуждений о ценности, труде и социальной деятельности/агентности мигрантов.

В литературе о бывших социалистических обществах часто отмечается, что социалистическое государство приписывало особую моральную ценность труду во имя общего блага. В рабочем государстве труд не был средством достижения личных целей; он входил в определение личности и являлся критерием, на основании которого распределялись материальные блага. Сьюзан Бак-Морс 58 58 Buck-Morss S. Dreamword and Catastrophe: The Passing of Mass Utopia in East and West. Cambridge; London: MIT Press, 2000. в своем исследовании социалистического «мира грез» показывает, как советская идеология, сформированная трудовой теорией стоимости Маркса, мыслила индустриализацию одновременно как процесс трансформации и перевоспитания. Стивен Коткин 59 59 Kotkin S. Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization. Berkeley: University of California Press, 1995. на основе богатого эмпирического материала провел анализ того, как этот «мир грез» был реализован в горнодобывающем комплексе города Магнитогорска. Он показывает, как наемный труд становится средством, обеспечивающим доступ к другим благам – от жилья до детских учреждений и пенсионных выплат. «Никто не имел права не работать, – утверждает Коткин, – труд представлял собой одновременно инструмент и меру нормальности» 60 60 Ibid. P. 202. .

В среднеазиатской сельской местности тяжелая промышленность была менее распространена, чем в других регионах Советского Союза, и к моменту ее экономической ликвидации в эпоху перестройки работа на частных садовых участках представляла собой критически важное дополнение к формальному наемному труду 61 61 Scarborough I. (Over-)Determining Social Disorder: Tajikistan and the Economic Collapse of Perestroika // Central Asian Survey. 2016. Vol. 35. № 3. P. 439−463. . Однако даже скотоводство и производство хлопка были организованы по «индустриальному» образцу, по крайней мере формально. Отсюда видно, что модернизация в советском государстве существенно зависела не только от импорта промышленных технологий и создания «поселков городского типа», но и от превращения крестьян и пастухов-кочевников в наемных работников. В своем подробном анализе моральных смыслов труда для жителей кыргызской сельской местности Жанна Фо де ла Круа указывает, что наемный труд на пользу государства был одновременно «политическим актом и актом личного становления» 62 62 Féaux de la Croix J. After the Worker State: Competing and Converging Frames of Valuing Labor in Rural Kyrgyzstan // Laboratorium. Журнал социальных исследований. 2014. Vol. 6. № 2. P. 84. . Он определял отношения индивида не только с «государством», но и с друзьями, соседями и однокашниками. Также важно, что память о советской системе обеспечения – даже у растущего числа тех, кто не помнит, что было до «бардака» , – сыграла решающую роль в формировании ожиданий от отношений между государством, трудом и личностностью.

Информанты Фо де ла Круа воспринимали себя как «неработающих», несмотря на то что пасли стада пятнадцать часов в день, чтобы их семьи были сыты и одеты. Точно так же мои информанты в кыргызской сельской местности мыслят оплачиваемый наемный труд как нечто предоставляемое государством в обязательном порядке , как часть базового социального контракта между государством и населением. Подобным же образом Ээва Кескула, проводя исследование в горнодобывающем регионе северо-восточной Эстонии, пришла к выводу, что доход от работы в шахтах не воспринимается как «грязный» или опасный, но считается благородным заработком, позволяющим прокормить семью. Действительно, как утверждает Кескула, «[э]ти деньги каким-то образом представляли собой бóльшую ценность, чем деньги, заработанные на дополнительных работах – например, вождением такси на выходных. Кроме того, горнодобывающая компания предоставляла не только трудовой доход, но и социальное обеспечение, и досуг, напрямую связанный с репродуктивной сферой, и шахтеры считали это естественным положением дел» 63 63 Kesküla E. Disembedding the Company from Kinship: Unethical Families and Atomized Labor in an Estonian Mine // Laboratorium. Журнал социальных исследований. 2014. Vol. 6. № 2. P. 58–76. . Равным образом мои информанты в Баткенской области ожидали, что государство будет обеспечивать зарплаты и пенсии в достаточном размере, чтобы они могли сводить концы с концами. Неадекватные пенсионные выплаты, а именно маленькая пенсия после многих лет трудной, неприятной и опасной работы на производстве, не просто создают неудобства. Они воспринимаются как оскорбление – обесценивание тех лишений, на которые пошел человек ради общего блага, и предательство: данное в прошлом обещание государство так и не сдержало.