Александр Филиппов - Элементарная социология. Введение в историю дисциплины

Что значит для Аристотеля «принадлежать к природе человека»? Это не значит, что человек не может жить где-то еще, вне полиса. Он может жить вне полиса, во времена Аристотеля бывало так, что разрушаются города, люди остаются без крова или попадают в рабство, или одно политическое единство побеждает другое, и не совсем понятен статус тех, кто побежден (часть остается рабами, часть восстанавливает совместную жизнь в виде подчиненного города); в Афинах бывало так, что человека подвергают остракизму, и он живет изгнанником. Есть много других случаев, когда человек не живет в городском сообществе. Тем не менее, Аристотель говорит: «это принадлежит природе человека». Он всегда смотрит на каждую сущность в перспективе ступеней совершенства. Для того, чтобы сказать, чем является то-то и то-то, нужно не просто зафиксировать положение дел, но исследовать, каким было бы то, что мы сейчас наблюдаем при полном раскрытии его устройства. Мы смотрим, например, на розу зимой и говорим: «Это растение, у которого нет ни лепестков, ни цветков, ни плодов». И действительно, если вы посмотрите на розу зимой – так и есть. Но для того, чтобы узнать, что она собой представляет, нужно дождаться поры ее цветения и созревания плодов. Тогда мы видим, как роза прошла свой полный цикл, и теперь мы знаем, что она такое.

Так же и человек – если вы видите его в разных обстоятельствах необщественных, потерпевшим кораблекрушение, в рабстве, в изгнании, это не значит, что вы можете просто зафиксировать, что он может жить как угодно. Но по-настоящему мы узнаем, что он собою представляет, когда его качество разворачивается в полной мере, как говорит Аристотель: «в завершении сказывается природа». Это значит, что, если мы изучаем человека, например, как домохозяина (вот семья, это целое хозяйство для грека, ойкос, а не просто муж с женой), но это домохозяйство – еще не завершение человеческой природы. Одно ли хозяйство, третье, четвертое, входящие в соседскую общность – но этого недостаточно. Когда Аристотель готов признать его человеком в полной мере? Когда он в городе как гражданин раскрывает свою способность к определению характера той политической общности, в которой он находится. Становясь в полной мере гражданином, он раскрывается как человек.

А что для Гоббса? Гоббс делает вид, что это, вообще говоря, все ерунда. Когда Гоббс критикует Аристотеля, возникает впечатление, что он его не просто плохо читал, но нарочито плохо читал. Он выставляет против него нарочито слабые аргументы. Он говорит в книге «О гражданине»: вы идете на улицу, вы что, не запрете за собой дверь? Запрете. Отправляетесь в путешествие – вы отправитесь без охраны? Ни в коем случае. Как же можно говорить, что человек существо общественное? Это абсолютно не работает. Или возьмем другое положение дел. Для Аристотеля все граждане города в той или иной мере друзья. Тем, что сплачивает людей, что позволяет им держаться в политическом сообществе, является в том числе и дружба. Видов дружбы может быть много, люди становятся друзьями по разным причинам. Но высший вид дружбы – это дружба между самыми лучшими людьми, которые поклоняются одним богам, исполнены добродетелями, – в этой дружбе раскрывается природа дружбы. Вот, говорит Гоббс, это правильно, а остальное забудем. Настоящая дружба именно такова, дружба в высшем смысле. Людей много, дружбы, исходя из критерия добродетели, достойны все – они все примерно одинаковы, выбирать сложно, а дружить со всеми тоже нельзя. Для чего тогда нужно понятие дружбы? Оно не работает ни тотально, ни избирательно. Итак, то, что человек животное общественное, не работает. То, что люди спаяны в обществе узами дружбы, тоже не работает. Тогда как можно доверять Аристотелю в этом важнейшем деле? За этими рассуждениями стоит собственное представление, там стоит большая полемика против современного Гоббсу аристотелизма. Школьная философия в то время еще рассматривает Аристотеля как высший авторитет, потому что, говоря совсем грубо, Фома Аквинский доказал, что Аристотеля можно хорошо употребить на благо христианской церкви. И для Фомы Аквинского дело обстоит следующим образом. Вот существует мир, он управляется разными законами (вечным, божественным, естественным), и каждый из этих законов вечный и неизменный, но они немного по-разному развернуты в сторону разных аспектов бытия. Когда возникают человеческие сообщества, они подчинены этим законам. Законы, еще раз подчеркиваю, это мировые законы. Человек может придумывать разные законы, но это лишь приспособление существовавших от века божественных и известных законов к тем или иным местам и в разное время. Что существуют естественные законы, иначе говоря, законы природы – было известно с глубокой древности. И с самой глубокой древности, до Аристотеля и Платона, было известно это различение: есть такие законы, которые диктует сама природа, а есть такие законы, которые зависят от договоренности людей между собой. Установить, какой закон естественный, а какой является результатом сугубо человеческой конвенции, всегда важно.

Почему? Представьте, вы живете в каком-то обществе, в какой-то социальной среде и вынуждены подчиняться установленным законам. Но по каким-то причинам вас эти законы не устраивают. И вы говорите: «С ними надо что-то делать, их надо менять». На что слышите возражение: «Этот закон является естественным законом, то есть установленным самой природой». Изменять этот закон невозможно, потому что такова, извините за тавтологию, природа природы, то есть природа человека. Человек – часть природы или мира, а мир управляется законами (это либо законы, установленные Создателем, либо законы независимого от Бога мира)… Так или иначе мы приходим к тому, что есть законы, с которыми невозможно спорить, потому что это – законы естественные. Проблема состоит в том, чтобы различить естественные законы и конвенциональные. И кто будет решать, что здесь можно менять, а что менять нельзя?

Точка зрения, что большинство законов стран и народов, с которыми мы имеем дело в истории, – это законы, производные от вечных и естественных, была очень сильной на протяжении многих веков. А объявление тех или иных законов не вечными, а конвенциональными, всегда наталкивалось на ожесточенное сопротивление.

Теперь, сделав это довольно длинное отступление, которое, увы, лишь в самой малой мере отражает сложные позиции и ходы мысли средневековых авторов, мы возвращаемся к Гоббсу и его полемике с Аристотелем. Гоббс отказывается слушаться Аристотеля, он отказывается от уважения к схоластической университетской философии в любом ее виде. И он говорит о том, что необходимо заново рассмотреть вопрос, как устроена совместная жизнь людей. Почему они живут вместе? Почему они слушаются закона? Почему необходимо слушаться закона? И что нужно понять людям, чтобы их дальнейшая совместная жизнь была как можно более мирной, приятной и устраивающей каждого из них?