Юрий Левада - Ищем человека: Социологические очерки. 2000–2005

Все это наводит на мысль, что доминирующую социальную ностальгию нельзя «вывести» из какой-то суммы или индекса индивидуальных настроений (например, отслеживаемых ВЦИОМом в рамках замеров индекса социальных настроений). В поисках истоков интересующего нас феномена приходится обратиться к анализу природы и способов действия того ностальгического арсенала (набора рамок и категорий), который влияет на массовое сознание.

Эмпирические параметры проблемы

Обратимся к показателям ряда исследований, которые позволяют представить характер и масштабы влияния современных ностальгических настроений.

Таблица 1.

«Согласны ли Вы с тем, что было бы лучше, если бы все в стране оставалось так, как было до 1985 года?»

Сопоставим более подробные (по возрастным и образовательным группам) данные 1996 и 2000 годов.

Таблица 2.

«Согласны ли Вы с тем, что было бы лучше, если бы все в стране оставалось так, как было до 1985 года?»

(по возрастным и образовательным группам)

(N=1600 человек, % от числа опрошенных в каждой социально-демографической группе)

Таким образом, во всех без исключения наблюдаемых группах произошел явный сдвиг симпатий к ситуации «до 1985 года», причем наиболее заметно уменьшилась доля «несогласных», т. е. заметно ослабло сопротивление ностальгическим настроениям. Возьмем теперь данные об отношении к конкурирующим экономическим системам.

Таблица 3.

«Какая экономическая система лучше для России?»

(N=1600 человек, % от числа опрошенных)

Ностальгические стереотипы исторической памяти

Примерно с начала XIX века – собственно, с момента зарождения в России общественного сознания (непридворного и нецерковного) – его доминантой становится романтическая концепция «счастливого прошлого». Формальные истоки этого феномена – идеологическое влияние немецкого романтизма и французских течений периода Реставрации. Реальные же кроются в начальных и непреходящих особенностях российской модернизации, которая сталкивается с сильнейшим внутренним сопротивлением (под лозунгами «остаться собой», «сделать по-своему», «вопреки» и т. п.); это касается не только прямых консерваторов, но почти всех отечественных прогрессистов – от ранних славянофилов и первых народников до большевиков и их державно-реформаторских преемников.

Если оставить в стороне «внешние» аспекты доминирующего стереотипа (Россия – Запад), то его структура сводится к представлению о сверхзначимом прошлом («до» некоего критического рубежа – до самодержавия, до завоевания, до крепостничества, до модернизации и т. д.), ничтожном, извращенном, «преходящем» настоящем – и надежде на возвращение к некоему чистому образцу.

Примечательная особенность самого механизма ретроспективных установок общественного сознания: их предметом служили не «вчерашние» (т. е. «непосредственно» прошлые) состояния, ценности, герои и пр., а соответствующие атрибуты « позавчерашнего» происхождения. Объяснение этого явления довольно очевидно: наша история практически не обнаруживает периодов «плавного» развития, каждая новая фаза которого вызревала бы в предшествующей и ее продолжала. Характерный рисунок («дизайн»?) знакомого нам движения исторического времени – всякий новый этап и режим демонстративно отвергает, клеймит, обличает своего непосредственного предшественника, ища опоры в предпрошлом периоде, который был столь же демонстративно отвергаем ранее. Происходившие разрывы и отвержения, вне всякого сомнения, демонстративно преувеличивались для самоутверждения новой правящей верхушки, новой свиты и т. д. Можно обнаружить подобные конфигурации перемен и в монархические, и в советские, и в постсоветские годы (в последние периоды они даже более очевидны). Впрочем, согласно Светонию и другим источникам, каждый римский цезарь начинал историю с себя…

Поминать всуе гегелевские триады «отрицания отрицания» по этому поводу не следует – хотя бы потому, что в классической философской конструкции предполагался высший и возвышающий смысл «спирального» движения, которого реальная история не обнаруживает.

Свою лепту в распространение стереотипов ностальгического романтизма внесли утопические социалисты и революционеры, в том числе и марксистские. В XIX – начале XX века практически вся социалистическая критика капитализма, рынка, государства, разделения (и «отчуждения») труда, общественного неравенства, несправедливости – как морально-философская, так и экономическая, претендовавшая на научность и радикальность – фактически ориентировалась на патриархальные или просто архаические (общинные, монастырские и пр.) образцы «домодернизационного» происхождения, по значению своему противостоявшие опасным новшествам. В России подобные образцы уже в том далеком веке принимали, как известно, самые причудливые и экстремистские формы, но они влияли на общественное сознание и в других европейских странах; никакой российской уникальности в этом смысле не существовало никогда.

Конечно, тогда речь шла почти исключительно о влиянии на элитарное сознание, носителями которого выступали разночинцы-интеллектуалы и аналогичные группы. Для массового влияния какой бы то ни было идеологической конструкции, как показал последующий опыт, требовались такие условия, средства и организации, которых в XIX веке не существовало. В XX веке (если вести отсчет от Первой мировой) они стали доминирующими.

Соблазны державного социализма

Действительное, и достаточно сильное, влияние на массовые уровни общественного сознания оказали не иллюзии проповедников социалистических утопий, а государственные реальности «социализмов»

XX века – советского со всеми своими продолжениями, в определенной мере – германского национал-социализма, а также целой серии азиатских, африканских и латиноамериканских режимов с социал-популистскими претензиями. В дальнейшем ограничимся ссылками только на опыт первого из них.

«Реальный социализм», как стали официально именовать этот феномен в последние годы его существования, существенно, принципиально отличался от утопических проектов, а также и от революционных метаний собственной молодости. Ритуальные апелляции к символическим истокам (и классическим авторитетам), занимавшие громадное место в идеологической подсистеме, нужны были для легитимации существующего порядка, а отнюдь не для ностальгических воспоминаний о давних страстях и надеждах. Опорой реального социализма никогда не были высокая производительность, изобилие и свободы, обещанные утопиями, иначе говоря – иллюзии прошлого, перенесенные в далекое будущее. Строй опирался на прямое принуждение, властную, информационную и экономическую монополию, навязанную изоляцию.